Мирослав Круц - Бублики в гуляше, или Повесть о том, как Оля и Слава в Будапеште дом покупали

Но зацепка эта быстро ушла, когда Оля выяснила, что почём можно купить в Тоскане. Оказалось, что с нашими сбережениями вариантов всего два: или уборная на огороде, если поближе к какому-нибудь райцентру, или собачья будка, если подальше. В других областях Италии, где цены были не из сумасшедшего дома, у нас выходило в лучшем случае на сарай с пристройкой. С ним, да, мог идти виноградник и даже оливы, но чтобы жить там, надо было не только любить вино и постное масло, но ещё и понимать, как их делают. У нас с этим было не очень.

Ситуация с ценами в Италии нас тогда хорошо опустила на землю, и лет пять мы о переезде не вспоминали. Летом на месяц уезжали в Крым, лазили там по горам, купались, пробовали разную кухню, словом, заряжались энергией и витаминами, которых жителям севера кроме как на юге больше взять негде. Этого заряда нам хватало до февраля следующего года, а там мы отправлялись в один санаторий в Бобруйске, где ходили по всяким процедурам, пили из бювета минеральную воду, плавали в спортивном бассейне, отсыпались и уезжали оттуда с новым зарядом бодрости, на котором тянули до середины лета, после чего снова ехали в Крым, и там всё повторялось заново. Так продолжалось до тринадцатого года.

В тринадцатом году мы приехали в Крым в середине августа. Погода в день приезда была бальзам с нектаром. Хозяйка наша, у которой мы все эти годы останавливались, встретила нас ужином с коньяком и жареной рыбой, которую она сама утром для нас и наловила. До позднего вечера мы сидели с ней на веранде под старым инжировым деревом, говорили про жизнь, смотрели на Млечный Путь и слушали, как прибой шлифует гальку на городском пляже. Коньяк играл в рюмках дубовыми нотами, а рыба была сладкой и совсем не пахла рыбой. Спать мы пошли полные предвкушений и хороших предчувствий.

А утром мы проснулись оттого, что в окна нашей комнаты барабанил дождь, и ломился довольно наглый и, что хуже, прохладный ветер. Для Крыма это было необычно, но всякое бывает. Пусть это будет первым приключением в сезоне, решили мы. Переждём.

Ждать нам пришлось все следующие двадцать девять дней отпуска. Ни в один из них солнце толком так и не показалось. Дождь то лил, то шёл, то падал, то моросил, то просто висел в воздухе, как издевательство, и конца ему не было видно ни в одном прогнозе. Ветер тоже обнаглел настолько, что стал откровенно колючим.

Избавление пришло к нам только в день отъезда. Зал ожидания севастопольского вокзала был пуст и холоден, как морг. На его полу стояла лужа, похожая на Чёрное море. По берегу лужи ходил дежурный в резиновых сапогах и, казалось, что-то в ней искал.

– Кто утонул? – спросил я.

– Бархатный сезон, – ответил он.

Билеты домой у нас были с пересадкой в Киеве, и когда на следующее утро мы туда приехали, там было плюс девять. Градусник в нашем вагоне показывал на одну чёрточку больше.

– Угля нема, – коротко и ясно объяснил проводник. Где он делся, этот уголь, и как он себе представляет, что люди будут ехать сутки с такой температурой, проводник послал нас выяснять к начальнику поезда. Я идти отказался, не хотел скандала. А без него там не обошлось бы.

– Пошли, – убеждала меня Оля. – Овца паршивая, но шерсти клок всегда вырвать можно.

– Эта овца уже дохлая, – сказал я. – И с неё будет только вонь. Как-нибудь доедем.

Но Оля мой довод не приняла. По скандалам она – мастер спорта. Рванула тельняшку себе под курткой и пошла. Вернулась в бешенстве, пылает вся. В вагоне начальника поезда, оказывается, и печка работала, и угля полно было.

– Откуда он вас? – спросила у него Оля.

– А я его украл, – ответил тот. – Из вашего вагона.

Кто знает, чем этот начальник себе думал. Может, он так с Олей позаигрывать хотел. Но она от этого только взорвалась, как мина. Орать, говорит, стала, руками махать. Дверь в купе ногой шандарахнула. А этот баран только ухмыляется. Так и ушла ни с чем.

За всю дорогу температуры в вагоне больше не стало. Дома Оля почувствовала, что заболевает. Болезнь оказалась на редкость вредной, и лечилась от неё Оля едва ли не месяц.

Но к концу зимы горечь от провала крымской кампании прошла, и в феврале четырнадцатого, когда мы приехали в Бобруйск на очередное оздоровление, настрой у нас был боевой. Снег в лесу вокруг санатория ещё лежал. Лыжня на нём была хорошо накатана, и первое, что мы сделали после заселения – это взяли в прокат лыжи и вышли на них в лес. На этом моё оздоровление кончилось. Не успел я сделать и трёх шагов, как меня снесло на ледяной наст. Я потерял равновесие и, задрав лыжи, шлёпнулся себе на пятую точку. И всё бы ничего. Но только в том месте, где моя точка шла на приземление, оказался большой палец моей правой руки. Причём был он не согнутый, а в полном вертикальном торчке, как будто руководил посадкой – показывал точке, что снижение у неё проходит просто «во!».