Эм Ленская - Присвоить тебя

Неудачник, думает про себя Тима.

– Ну?! Долго ждать? Деньги гони! – бесится парень.

– Думаешь, я на случай ограбления с собой тонну налички ношу? – прыскает Тимофей. Думает: черт, мне страшно, но сарказм, словно защита. «Которая тебя убьет нахер», – пробегает в уме, а глаза безотрывно следят за ножом, пока Тимофей опять поднимается.

Когда парень в бешенстве замахивается, Одинцов машинально прикрывает лицо рукой, но боли не следует. Вместо этого шум быстрых шагов, брань, удар и падающее на асфальт тело, которое он уже видит, открыв глаза.

– Какого хера ты уперся?! – первым делом орет Иваньшин и, не дожидаясь ответа, тянет Тимофея, схватив за рукав.

Парень уже без ножа, явно в нокауте, свернувшись на тротуаре в позу зародыша, стонет что-то невнятное.

А со свободной – правой, рабочей – руки Захара, не впивающейся болезненно в плечо Тимофея крепкими пальцами, стекает кровь.

– Захар, ты ранен! – вопит Одинцов, будто вмиг окончательно протрезвев.

– Царапина. Не тормози! – рычит Иваньшин, яростно втаптывая подошвы в асфальт. Дергает Тимофея, чтобы он шел рядом, подталкивает к показавшейся впереди тачке, брошенной с распахнутыми дверьми даже не на обочине – почти посреди пути.

Торопился. Спешил на выручку. У Тимофея мутно в глазах.

– У тебя вся рука в крови, Захар, – переживает он. Сердце пружинит к глотке.

Ноль реакции.

– Да отпусти ты! – психует. Вырывается уже возле машины. Указывает: – Садись сейчас же, я вызову скорую. Я выпил, не смогу вести…. блять, – внутри миллион сожалений.

– Я сам…

– Заткнись, Захар, лучше не зли меня сейчас, – дрожащим против воли голосом угрожает Тимофей, набирая номер экстренной службы. В носу свербит, мутит от вида крови. Вот этой, конкретной, капающей темно-алыми каплями с пальцев, успевшей окрасить всю кисть. – Да сделай же что-то! Перевяжи ее! Где-то должна быть аптечка! Ну? Чего стоишь?

В глазах горит. Влажно. А Захар, опираясь спиной на дверь, пытается ладонью прикрыть рану. Только кровь сочится сквозь пальцы. Захар оседает, и Тимофей бросается на колени рядом, срывая с себя рубашку. Голую кожу дуновением лижет ветер, а лазурная ткань за секунды питается красным.

Всю дорогу до госпиталя Тимофей хватается за ладонь Захара. Тот не противится, просто позволяет, может, не замечает вовсе. У него есть проблемы серьезней, например колотая рана от ножевого ранения. Довольно глубокая, но не смертельная, как определяют медики скорой помощи.

– Вы молодец, что вспомнили про жгут. Без него ситуация серьезно бы осложнилась, – говорит врач, который в пути следит за состоянием Иваньшина, и кивает на плечо, затянутое ремнем Тимофея.

Дорогущим. Кожаным. Но не стоящим и сотой доли жизни Захара. Тимофей готов отдать все шмотки, раздать бедным, пожертвовать на благотворительность… сжечь, если это поможет Захару скорее восстановиться. Да, медики обещают, что потеря крови хоть и значительная, но совместимая с жизнью. Потребуется переливание. Тимофей тут же узнает, можно ли стать донором, но сникает, получив ответ, что их группы не сочетаются.

– Я… растерялся на самом деле, – будто оправдывается Одинцов. Ему именно так и кажется, что он потерял время, еще и кричал, но это исключительно из-за стресса, хоть и стоит после извиниться за грубость. – Я пытался зажать рану, но кровь текла. Это Захар сказал мне про жгут. А я… – Тимофей не договаривает. Что толку? Метался, как курица с отрубленной головой, только шум и суматоха. Это и правда заслуга Захара, что тот сквозь полуобморок все-таки сосредоточился и подумал про то, как можно остановить кровь.

– В любом случае вы помогли. Без вас бы он не справился. Ваша помощь так же важна, – настаивает врач. Он вполне спокоен. Конечно, и не такое видел в рабочей практике. Но его состояние вибрациями окутывает Тимофея, у которого до сих пор мелко дрожат холодные руки, вымазанные в крови Иваньшина.

Тимофей гладит кожу на тыльной стороне ладони Захара. Она грубее, но главное – теплая, несмотря на кровопотерю. Тиме нравится чувствовать его, прикасаться. Сейчас в этом жесте никакого подтекста, скорее – успокоение, притом для самого Одинцова. А когда пальцы Захара дергаются, Тимофею кажется – хочется верить, – что это попытка что-то ответить. Возможно, поблагодарить. Или просьба не оставлять одного. Тимофей ругает себя за жадность, потому что хочет всё это сразу.

Иваньшин в сознании, хотя глаза полуприкрыты. На нем кислородная маска, чтобы облегчить дыхание. Тимофей поджимает губы и глубоко вдыхает. Глаза болят, щиплют и, наверное, опухли. Он больше не плачет. Прекратил почти сразу, это слишком некрасивая слабость, а Тимофей любит быть привлекательным. Хмыкает своим мыслям – о чем только думает. Разве есть кому-то дело до его внешности, особенно Захару в таком положении? Да и разве не видел тот Одинцова спросонья, упаренного после душа. Домашнего. Настоящего. Но показывать слезы словно бы стыдно. Чтобы не оттолкнуть – не отсутствующей красотой, а именно слабостью. Недостойностью.