Эдуард Лимонов - Великая мать любви

"Повезло человеку, - сказал я. - Что его ожидало в любом случае? Старение, судьба толстого борова Пресли? Охуение от драгс и алкоголя... Благодаря тому, что его пришили, нам не придется увидеть его в загнившем состоянии. Я хотел бы, чтобы кто-нибудь пристрелил меня, когда я напишу все, что мне нужно. Парня этого, который его убрал, объективно рассуждая, благодарить бы нужно..." "У тебя нет ничего святого", - сказала она.

"У тебя зато есть. Ты никого не любишь, кроме своей пизды. И мужа своего не любишь, но эксплуатируешь", - прибавил я, предвосхищая ее ответ.

"Неправда! - закричала она. - Я люблю свою сестру и маму люблю!"

"Кончай демагогию, - сказал я. - Любовь - не твоя страсть. Твоя страсть - страх. Боязнь жизни. Потому ты всегда стремилась спрятаться от жизни за мужскую спину, в теплое, красивое стойло".

"Неправда! - вскричала она. - Я любила тебя и ушла от богатого мужа, вдвое старше меня, который относился ко мне как любящий папа, к тебе, безденежному поэту. У тебя было пятьдесят рублей денег, когда я ушла к тебе, ты забыл? И глупая, вышитая крестиком украинская рубашка. Одна. В ней ты читал стихи. Ты снимал желтую комнату в девять квадратных метров в коммунальной квартире... Я не побоялась жизни, я, не умея плавать, прыгнула в нее!" "Это не твоя была храбрость, my dear, но храбрость твоей пизды. Те

10

бе было двадцать два года и ты хотела ебаться, безудержно хотела ебаться, а твой муж, погасив свет, ебал тебя ровно три минуты! Ты же хотела ебаться сто минут, двести, всегда! Ты ушла ко мне, потому что я тебя хорошо ебал, вот что! В Нью-Йорке мой хуй тебе надоел и тебе стало страшно бедности, в которую мы попали. Ты заметалась от мужчины к мужчине в поисках теплого стойла..." "Каким же монстром ты стал, Лимонов!" - сказала она грустно. "Прекрасно! - сказал я. - Я счастлив быть монстром. Не звони мне, пожалуйста, впредь! Пусть твой муж фашист утешит тебя в горе"

И я положил трубку. Ее титулованный граф был членом фашистской партии, она сама мне об этом рассказывала. Я одел красные сапоги, брюки, куртку и спустился за прессой. С манерами бывалого аборигена я отобрал и купил четыре газеты и "Экспресс". Это был день "Экспресса". Я стеснялся листать издания, и потому неразумно тратил деньги. Во мне всегда, до эксцентричности была развита гордость. Я поднялся к себе. Вместо обещанной атташе дэ прэсс статьи о книге Лимонова (на этот раз точно, Эдвард, уверила меня Коринн по телефону) на несколько страниц растянулась статья о писателях Квебека.

"Кому на хуй нужны писатели Квебека?" - думал я злобно, закурив "житанину". Я стал курить "Житан" вместо "Малборо", они были на три франка дешевле. Иногда, чтобы поощрить себя, я приобретал себе литр рому "Негрита" - самого дешевого алкоголя, какой было возможно обнаружить. У рома был запах неочищенной нефти. В недрах одного из шкафов были спрятаны остатки марихуаны. (В свое время я привез из Юнайтэд Стэйтс несколько унций, предполагая, что трава пригодится мне в стране французов). Марихуану я берег для секса, поскольку даже идиоту известно, что это афродизиак. Трава нужна была мне, чтобы соблазнять женщин и соблазняться женщинами.

Писатели Квебека, счастливцы, в парках и шапках, скалились со страниц "Экспресса". О чем могут рассказать читателю личности с такими вот лицами, как у писателей Квебека? - подумал я. О чем? Миддл-классовые хорошо питающиеся лица обыкновенных людей среднего и преклонного возрастов. Страсти позади. Несложные, как у большинства населения, взгляды на жизнь. Вот этот может быть описал путешествие на собаках через северные области Канады (на фото он был с собаками). Ну и хуля, на лошадях ли, на быках, на собаках, если в голове у тебя обычные скучности, то что ты можешь сказать читателю? Я прикинул, как будет выглядеть на странице моя фотография. "Я ебал вас в рот, идите вы все на хуй, ебаные суки!" - пришла мне в голову последняя фраза моего романа. "Я тут, читатели, на рю Архивов, я здесь, я жив!" - закричал я для пробы и прислушался. За стеной, молодой муж с усиками, он всегда аккуратно здоровался со мной, если мы встречались на лестнице (атташе-кейс, легкое бежевое

пальто), прокричал жене (рыхлая беременная женщина брюнетка) нечто злобное, перемежая неизвестные мне слова известными мне ругательствами. "Та gueule! Salope!"*. Их страсти были шумнее моей молчаливой борьбы с призраками. * - Заткнись! Блядь! (франц.)

К двадцатым числам декабря, исключая небольшую заметку в провинциальной, не парижской газете, показавшуюся мне убогой (хотя атташе и уверила меня, что у газеты полуторамиллионый тираж), критики на мою книгу так и не появилось. Внешне я жил той же жизнью. Писал роман о человеке, живущем в студии с сообщающимися туалетом и ванной, собирал на Рамбуто подгнившие овощи и ящики для камина, с должной дистанцией покупал в определенные дни прессу. Лишь большее количество бутылок из-под рома "Негрита" скопилось у двери, и большее количество "житанов" выкуривалось за день. Однажды, идя по рю Сент-Андрэ дэз Арт, глядя себе под ноги, я увидел, что серый тротуар расплывается, корежится и пучится таким образом, словно из него собирается вылезти дерево или фонарный столб. Чтобы не упасть, мне пришлось опуститься на грязные плиты... В другой раз, день был такой тошно-серый, что даже по парижским стандартам казался гнусным днем, я взглянул в окно. Здание напротив показалось мне головой очень старой женщины. Седые волосы - крыша, с воткнутыми в них косо приколками антенн и гребешками каминных труб, покрывали старое, растрескавшееся и обильно запыленное лицо. Я отшагнул к столу и вгляделся в текст, только что отстуканный мною на машинке. "Я - ВЕЛИКАЯ МАТЬ ЛЮБВИ", - отстучал писатель Эдвард Лимонов несколько раз подряд. Текст был не о древних религиях Месопотамии, в рассказе речь шла о моем пребывании в Калифорнии, среди новых мафиози - эмигрантов из СССР. Каким же образом попала туда Великая Мать, да еще и в нескольких экземплярах? И уж если попала, то Эдуард Лимонов мужчина, как он может быть Великой матерью? Что-то не так, Эдвард...