Эдуард Лимонов - Великая мать любви

Я очнулся. Рядом со мной трое "дядек" хмуро беседовали, стоя двери в магазин. Не на русском, не на польском или болгарском. Но возможно на языке сербов или македонцев? В глубине магазина усердно передвигали ящики черноволосые типы неопределенной национальности. В зависимости от их местоположения по отношении к свету возможно было принять их за евреев, либо за китайцев. Возможно было войти, заговорить с евреями/китайцами, навести справки. Я изъясняюсь по-английски и -французски, не считая, как видно, употребимого здесь русского языка, но разве мне что-либо непонятно? Мне понятно. Я могу рассказать им больше о них, чем они знают о себе. Начиная от Мэллвилла и кончая Б.Травеном у меня в памяти накоплены все возможные типы восприятия (и описания) морской работы. Пусть я не вкалывал матросом, но работал полтора года литейщиком - что равно кочегарству. На кораблях путешествовал...

Дальняя сторона площади не имела строений, но ограничиваемая лишь дорогой (по ней время от времени проезжал одинокий автомобиль), открывала вид на ряды складских помещений в отдалении. Табличка на последнем здании площади определяла дорогу как СШИППЕРССТРААТ, - улица Корабельщиков... Складские строения были все заперты, словно бараки лагеря, превращенного в музей. Неприятная тоска висела над ФАЛКОНПЛЕИН, - так называлась вся площадь. Из двери "Симэнс Хауз" вышел совсем квадратный тип и уставился на меня. Я без улыбки уставился на него... Делать было нечего. (Попади ты сюда на десять лет раньше, ты нашел бы что делать, Эдвард!). Подраться? Побьют, и может быть жестоко, как бьют чужих. Своих они бьют помягче, я был уверен. Взять проститутку - "домашнюю хозяйку"? Уж очень они тоскливо выглядят все. (К тому же "домохозяйка"еще много раз подумает пойти ли ей с тобой, - типом похожим на чистенького сорокалетнего рок-стар, вариант: садиста или кино-убийцу психопата, Эдвард!).

Я покинул ФАЛКОНПЛЕИН тем же путем, через зловещую ХЮИКСТРААТ.

Я пришел на бук-фэр где Мириамм сообщила мне, что жители города называют ФАЛКОНПЛЕИН, - Красная площадь. Мириамм вручила мне конверт с несколькими местными крупными банкнотами, - плата за присутствие на бук-фэр, и я откланялся. Оказавшись на широкой МЭИР, я попал в толпу особенно хорошо одетых мужчин и женщин. Густая очередь вливалась в отворенные ворота малорослого здания, которое я не размышляя назвал про себя "дворцом". Полотнище флага, свисавшего с балкона дворца, оповещало по-английски: "Наш город - дайамонд'с бэст фрэнд. Посетите Дайамонд-лэнд!" Также как и на Фалконплеин, - местной Красной площади, мне нечего было делать на МЭИР, и раздраженный, в поисках небанальности, я исчез в первой подвернувшейся боковой улице. Ею оказалась узкая ЭИКЭНСТРААТ.

Улица привела меня к храму СИНТ ДЖАКОБ. На табличке, пришитой к стене, очевидно сообщающей прохожим историю храма, я обнаружил фамилию Рубенса. Очевидно художник каким-либо образом принадлежал к истории церкви Святого Якова. Сдвинув всем телом тяжелую дверь, я оказался в предхрамии, а сдвинув вторую тяжелую дверь, в одном из крыльев храма. Седовласый священнослужитель в белой робе с капюшоном на спине, беседовал с двумя господами, и может быть даже выше, джентльменами. Группа верующих ожидала чего-то на стульях. В таком высоком храме хорошо летать, но, обыкновенно, летать в храмах некому. Птиц нет, а люди летать никогда не научились. Может быть, рассевшиеся на стульях ждут инструктора, дабы робко, парами, держась за руку инструктора учиться подниматься под купол?

Высокий храм Святого Якова с большим основанием следовало бы посвятить Богу Льда и Горного Каменного Холода, нежели заставлять служить местом культа южного бога из горячей полупустынной страны, где кровь и песок одинаковой температуры. (Христос был всегда потный и горячий, и двигался в горячих стихиях, Эдвард.,.) Замерзшие скульптуры, замерзшие картины, оледеневшие на века стены и колонны и пол. (Чтобы выжить в таком храме, Эдвард, необходимо выпивать несколько литров горячего вина ежедневно, и ежечасно выбегая за кулисы съедать чашку кипящей похлебки с бараниной. И много раз в день совокупляться с жирными рубенсовскими женщинами...) Обойдя весь каменный Рефрижератор, я его не одобрил. Релистически удачным символом северного христианства показалась мне лишь белая, на черном камне, многорукая и многоногая, и многокосая как Шива, Смерть. Смерть была высечена на плите пола, под которой покоился прах местного богатого человека по имени Фабрициус, покинувшего этот мир в 1606 году. Я позволил себе продолжительное время всмотреться в Смерть, с которой и мне в свое время придется познакомиться. Не от ужаса ли перед рефрижераторной белой Смертью Рубене создавал своих горячих, животастых и сисястых дам - отличные передвижные обогреватели-прошлых неразвитых эпох? А на МЭИР столько теплых магазинов не по причине ли этого же ужаса?