Элизабет Гилберт - Большое волшебство

От чего еще вы готовы отказаться, чтобы остаться наедине с любимым?

Не относитесь к творчеству как к обузе, думайте о том, как все это вас волнует .

А еще попробуйте добиться, чтобы ваше вдохновение сочло вас волнующим – человеком, стоящим того, чтобы тратить на него время. В этом смысле я всегда восторгаюсь романом «Тристрам Шенди» и его автором Лоренсом Стерном, английским писателем XVIII века, эссеистом, романистом и просто образованнейшим человеком. В романе Тристрам предлагает то, в чем и я вижу отличное средство для писателя, которому не пишется, – приодеться и прихорошиться, чтобы, представ нарядными, привлечь на свою сторону воображение и вдохновение.

Особенно важно помнить об этом в случаях, когда, по словам Тристрама, он чувствует, что «туп, и мысли рождаются трудно и туго сходят с пера» [9]. Вместо того чтобы сидеть в прострации, уставившись на пустую страницу, он вскакивает со стула, берет бритву и как следует бреется. («Как мог Гомер писать с такой длинной бородой, мне непостижимо».) Затем начинается полное преображение: «По окончании бритья я меняю рубашку, выбираю лучший кафтан, посылаю за самым свежим моим париком, надеваю на палец кольцо с топазом – словом, наряжаюсь с ног до головы самым тщательным образом».

Итак, разодевшись в пух и прах, Тристрам начинает затем расхаживать по комнате, стараясь предстать в максимально выгодном свете перед своим воображением – ни дать ни взять пылкий влюбленный и ухажер. Очаровательная уловка, но что самое удивительное – она срабатывает. Как восклицает Тристрам: «Мы не можем надеть на себя новое платье так, чтобы вместе с нами не приоделись и наши мысли; и если мы наряжаемся джентльменами, каждая из них предстает нашему воображению такой же нарядной, как и мы сами, так что нам остается только взять перо и писать вещи, похожие на нас самих».

Я предлагаю вам попытаться проделать этот трюк дома.

Я и сама иногда его проделываю, когда чувствую себя совершенно никчемной и бестолковой, так что начинает казаться, что воображение навсегда меня покинуло. Я подхожу к зеркалу и строго говорю: «Ну, и как же воображению от тебя не спрятаться, Гилберт? Полюбуйся, на кого ты похожа!»

Потом я начинаю чистить перышки. Первым делом стягиваю проклятую резинку с сальных волос. Сбрасываю несвежую пижаму и отправляюсь под душ. Потом брею – не бороду, конечно, но хотя бы ноги. Надеваю что-нибудь пристойное. Чищу зубы, умываю лицо. Даже крашу губы, хотя я никогда не хожу с накрашенными губами. Расчищаю письменный стол от барахла, открываю окно настежь, могу даже зажечь ароматизированную свечу. Иногда, не поверите, я вспоминаю о духах! Я не пользуюсь ими даже по торжественным случаям, но готова надушиться ради того, чтобы обольстить и вернуть собственное творческое начало. (Коко Шанель: «У женщины, которая не пользуется духами, нет будущего».)

Я всегда стараюсь напоминать себе, что у меня роман с вдохновением, я хочу, чтобы и ему захотелось закрутить со мной , а это вряд ли получится, когда неделями слоняешься по квартире в футболке мужа, потому что дело не идет и руки опускаются. Я собираюсь, «наряжаюсь с ног до головы» (словами Тристрама Шенди) – и возвращаюсь к работе. Это срабатывает без осечек. Признаюсь как на духу – будь у меня пудреный парик XVIII века, как у Тристрама, я иногда надевала бы и его.

«Играй роль, пока роль не станет тобой» – вот в чем хитрость.

«Оденься понаряднее, если хочешь писать» – то же самое, но другими словами.

Обольсти Магию творчества, и она непременно к тебе вернется – прилетит, как ворон, привлеченный яркой, блестящей вещицей.

Однажды я влюбилась в одаренного молодого человека, бывшего, я уверена, куда более талантливым писателем, чем я сама. Ему не было и тридцати, когда он отказался от мысли стать писателем, потому что никак не получалось перенести свои мысли на бумагу в точности так, как они складывались у него в голове. Это раздражало его и выбивало из колеи. Он не хотел осквернять сверкающий идеал, существующий в воображении, перенося его на бумагу в виде несовершенного подобия.

Пока я корпела над своими робкими, неуклюжими рассказиками, этот блестящий юноша отказывался написать хоть слово. Он и меня стыдил за эти пробы пера. Неужели, говорил он, эти кошмарные результаты не причиняют тебе боли и не кажутся позором? Подразумевалось, что он наделен более совершенным чувством художественного вкуса и интуиции. Любое несовершенство – даже его собственное – ранило чувствительную душу. Он считал свое решение никогда не писать книг проявлением благородства – зачем, если эта книга не станет великой?