Пётр Киле - Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]

ГУМИЛЕВ. Хорошо.

Снова припадают друг к другу. Затемнение.

Возникает видение: песчаный берег моря, Гумилев и Ольга, одетые легко, по-летнему, босиком прогуливаются у воды.

ГУМИЛЕВ. Я рос гадким утенком, но всегда знал про себя, что однажды обернусь лебедем. Меня и тянуло куда-то вдаль. Меня притягивало недоступное, как тайна любви и счастья.

ОЛЬГА. Как Африка.

ГУМИЛЕВ. Да. Так в моей жизни появилась Аня Горенко. Мы росли в Царском Селе. Конечно, я видел ее и раньше.

ОЛЬГА. Чем же она была примечательна?

ГУМИЛЕВ. Внешне - еще ничем, как все гимназистки...

ОЛЬГА. Гадкие утята, еще не превратившиеся в лебедей.

ГУМИЛЕВ. Да. Но она запросто говорила по-французски и читала наизусть стихи на немецком. А мне языки, как, впрочем, и математика, не давались. Она владела словом, а я, поэт, нет. А! Каково? Кроме того, она не обращала на меня никакого внимания.

ОЛЬГА. Как на мальчика?

ГУМИЛЕВ. Нет, я был переростком в гимназии, высок ростом, но некрасив, как Лермонтов. Как Пушкин. Что делать? Однажды я объяснился в любви.

ОЛЬГА. Значит, вы успели влюбиться?

ГУМИЛЕВ. Не знаю. Но мне была нужна ее любовь. Ее признание.

ОЛЬГА. И что же?

ГУМИЛЕВ. Аня выслушала меня спокойно; когда я поцеловал ее, она сказала: «Останемся друзьями».

ОЛЬГА. Очень мило. Сдается мне, и у меня было нечто подобное. Гимназистки не принимают всерьез своих сверстников, им подавай студентов и офицеров.

ГУМИЛЕВ. По эту пору Аня уехала на юг, в Феодосию, где лето проводила каждый год, а затем она с семьей, которую оставил отец, поселилась в Киеве. Аня уехала, даже не попрощавшись со мной. Меня не было в ее жизни. А ведь я уже выпустил книжку стихов «Путь конквистадоров».

ОЛЬГА. Вы писали ей?

ГУМИЛЕВ. Нет. Это была утаенная от всего света любовь. Поэтому я, наверное, ее сберег.

ОЛЬГА. Боже!

ГУМИЛЕВ. Но я, уехав учиться в Париж, а затем, совершая поездки в Африку, всегда заезжал в Киев, студент Сорбонны, поэт, путешественник, и однажды попросил ее выйти за меня замуж. В ее семье это не приняли всерьез, но Аня согласилась. Мы обвенчались в церкви под Киевом и уехали в Париж, а по возвращении поселились у моей матери в Царском Селе. В Париже она познакомилась с одним итальянцем, нищим художником, и всю зиму переписывалась с ним. Весною уезжала в Париж.

ОЛЬГА. А почему ты мне рассказываешь? Ты по-прежнему ее любишь, а она тебя нет?

ГУМИЛЕВ. Я не изменился к ней, а вот она полюбила меня по-настоящему, знаешь, когда? Когда вышла ее книжка стихов «Вечер». В самом деле, без моего одобрения вряд ли она решилась.

ОЛЬГА. Ну да.

ГУМИЛЕВ. Что?

ОЛЬГА. Кажется, сейчас расплачусь.

ГУМИЛЕВ. Только не это! Там что-то случилось.

ОЛЬГА. Боже! Нашли тело Сапунова.

ГУМИЛЕВ. Я однажды купался в Африке...

ОЛЬГА. И чуть не утонули?

ГУМИЛЕВ. Нет. Потерял нательный крест, подарок матери, и с тех пор предчувствие несчастья не оставляет меня... Даже в Италии мысль о смерти преследовала меня и ныне вот влюблен в вас, а томит тоска...

Водная ширь, синяя от неба в вышине и на дне лагуны, простирается далеко в сиянии полуденного зноя.

Квартира Судейкиных. Кабинет Глебовой, на стеллажах куклы и статуэтки. Глебова и Ахматова. Обе расхаживают, рассматривая куклы и статуэтки на руках, в движениях пластика, будто это танец.

ГЛЕБОВА. Как Коломбина я могу совершать самые безумные поступки.

АХМАТОВА. Например?

ГЛЕБОВА. Например, назначить свидание Пьеро в день свадьбы с Арлекином... Она же прибегала к нему...

АХМАТОВА. Свадьба была.

ГЛЕБОВА. И давно... А это игра. Играй и ты. Ты уж слишком серьезна.

АХМАТОВА. Но я же не актриса, и любовь для меня не игра, а мука...

ГЛЕБОВА. Мука, из которой выходят стихи, как жемчужины.

АХМАТОВА. Ну, это как ты лепишь статуэтки...

ГЛЕБОВА. Что же это у вас? Гумилев - Дон Жуан, а ты донна Анна? Как же ты умудрилась выйти за него замуж?

АХМАТОВА. Чтобы спасти его и себя.

ГЛЕБОВА. Как!

АХМАТОВА. Он думал о смерти.

ГЛЕБОВА. Он так был влюблен?!

АХМАТОВА. Без памяти... Но это было наше общее настроение. Разве ты не думала о смерти?

ГЛЕБОВА. Правда! Я увлекалась лепкой и сценой, но ничего путного не получалось... Со мной занимались как с хорошенькой барышней, с которой приятно повозиться. Я это чувствовала и становилась неловкой, как кукла. А чьей-то игрушкой мне не хотелось быть. Мне казалось, лучше умереть. В это-то время меня заметил один художник. Он писал с меня, придумывая театральные костюмы; он создал мой образ и влюбился в меня безумно.