Одельша Агишев - Юность гения

— Да.

— Но ведь он мог и ошибиться, — он не отрывал глаз от ее лица, вдруг ставшего чем-то знакомым.

— Нет, — ответила она. — Не мог.

— Почему?

Она произнесла спокойно, серьезно, негромко:

— Потому что это ал-Хусейи ибн-Сино. Он никогда не ошибается.

И в следующее мгновение ее тонкая фигурка исчезла в камышах. Лишь мелькнула тень на узенькой тропинке, ведущей по берегу к городской стене.

Поздним вечером Хусейн сосредоточенно переодевался. Он снял с себя все светлое, яркое, заметное, надел рубашку потемней, победнее и серый, невзрачный халат. Потом достал из стенной ниши сундучок, открыл его, извлек пару длинных узких ножен, выбрал тот, что поострей, взял несколько деревянных и металлических щипчиков и зажимов, завернул все это в чистую тряпицу и сунул за пазуху.

Тринадцатнлетний Махмуд, почти не изменившийся за эти три года, лишь чуть-чуть подросший, тревожно наблюдал за ним из своей постели.

— Ты опять туда? — вполголоса спросил он.

— Тише ты! — цыкнул Хусейн. — Отца разбудишь!

Махмуд помолчал, запахнулся поплотней в одеяло, дрожа то ли от ночной прохлады, то ли от острой тревоги за брата,

— Неужели тебе не страшно? — прошептал он.

Хусейн подумал, пожал плечами:

— Не знаю… Вообще-то приятного мало. У этого тоже было больное сердце. Понимаешь?

Махмуд кивнул, потом пошарил под подушкой, достал кривой воинский кинжал в чехле.

— Возьми и мой нож. На всякий случай.

Хусейн подошел к нему, тронул лезвие, усмехнулся:

— Им только дыни резать. Ну ладно, я пошел. Если отец проснется и спросит, скажи, что я у муллы Мухаммада, на минарете. Ясно?

— Ясно, — вздохнул Махмуд. — Только светильник ие гаси. А то мне совсем страшно станет.

— Да брось ты! — отмахнулся Хусейн. — Спи!

Он задул светильник и на цыпочках проскользнул за дверь.

Улицы были пустынно мертвы. Если бы не собачий лай, могло показаться, что никто не живет в этих застывших черных дворах

Хусейн старался шагать как можно тише, жался в тень дувалов, почти крался через глухие, замершие кварталы.

Возле низкого, полуразрушенного дувала он остановился, поглядел по сторонам, осторожно пролез в пролом.

Слабый лунный свет озарял однообразные. невысокие бугорки земли, заросли бурьяна, низкие мазары из сырцового кирпича. Это было отдаленное, глухое, бедняцкое кладбище.

Хусейн уверенно прошел между могила-ми, свернул, снова остановился, оглянулся и постучал условным стуком в низенькую дверцу вросшего в землю кладбищенского домика. Дверца бесшумно приотворилась, и он скрылся за ней.

Какая-то неясная тень шевельнулась у ближнего мазара, прошелестел сухой бурьян, потом снова все стихло.

В хибарке не было окон. В тусклом свете двух плошек с горящим жиром виднелся помост из старых досок, на нем лежало тело в белом саване, со следами совсем свежей могильной земли.

— Ну, начнем, — высокий, худой человек, известный бухарский врач Абдул-Мансур Камари шагнул к помосту. — Срезан саван.

Хусейн с ножом в руках склонился над телом. Послышался треск разрезаемой ткани.

— Пойду-ка я вокруг погляжу, — проговорил угрюмый, приземистый старик — кладбищенский сторож. — Заприте за мной.

Он вышел. Камари и Хусейн остались вдвоем. Камари провел длинный, уверенный надрез. Хусейн поднял иа него взгляд:

— А нельзя ли сразу начать с сердца?

— Нет, — сурово отозвался Камари. — Будем идти по порядку. Итак, брюшная полость… Дай малые щипцы.

Помогая друг другу, поочередно ставя зажимы, щипцы, они уверенно, привычно вели анатомирование.

— Ткань чистая… Болезненных признаков нет, — отметил Хусейн.

— Смотри внимательней. Видишь? Что это?

— Похоже на внутреннее кровоизлияние.

— Похоже. Но из-за чего оно возникло?

Они замолчали, склонились над телом голова к голове. Хусейн выпрямился первый.

— Все ясно. Гиппократ называет это гематомой. Серьезной болезни тут нет, он умер не от этого.

— Да, похоже, ты прав…

— Хотелось бы все-таки взглянуть на сердце, учитель, — напомнил Хусейн.

— Тихо. — Камари был раздражен. — Я же сказал, пойдем по порядку.

Луна чуть посеребрила стены мазаров. Близко пролаяла собака, где-то рядом хрустнул бурьян. Старик сторож обернулся, прислушался. Кажется, все стихло. Старик медленно двинулся дальше.

— Дай зажим. Так. Ну-ка, помоги мне.

Склонив головы, забыв обо всем, они трудились слаженно, увлеченно.

— Поперечный надрез сделай сам. Смелее! Так. Неплохо. Теперь отделяй диафрагму.