Одельша Агишев - Юность гения

— Я знал, что это вас заинтересует, — удовлетворенно усмехался торговец. — А вот посмотрите еще эту.

— Это Гален, — с ходу определил Хусейн. — Он у меня собран весь, так что благодарю. А вот что там у вас лежит?

— К сожалению, сам не могу понять, — торговец передал ему ветхую книжицу. — Нет титульного листа.

Хусейн стал листать книжицу, лицо его просветлело:

— Аристотель… Как жаль, что у меня нет больше денег. Я бы взял эту книгу за любую цену.

Хусейн поднял голову и увидел торговца, стоявшего на коленях, уткнувшегося головой в пыль. Хусейн оглянулся. Весь книжный базар уже был на земле, и среди согнутых спин неторопливо, спокойно шел невысокий, хрупкий человек в белоснежной чалме и парчовом халате, сопровождаемый свитой. Это был эмир бухарский Нух ибн-Мансур Самани. Он приближался, пристально глядя на Хусейна. Хусейн опустился на колени, склонил голову.

— Встань, мальчик, — услышал он негромкий голос.

Он встал. Эмир смотрел на него, чуть улыбаясь, с видимым интересом. Свита застыла позади.

— Позволь мне взглянуть, — эмир протянул руку, и Хусейн подал ему книжицу.

Через секунду эмир поднял голову.

— Знаешь ли ты, кто автор этой книги? — спросил он.

— Да, ваше величество.

— Назови мне его имя.

— Аристотель, ваше величество.

— В таком случае ты совершаешь большую ошибку, — серьезно произнес эмир.

— Позвольте спросить, ваше величество, в чем она, — побледнев, проговорил Хусейн.

— В твоем поклоне. — Нух ибн-Мансур чуть возвысил голос. — Пока этой землей правим мы, Саманиды, ни один поэт, ни один ученый да не падет на колени ни перед кем. — Он пристально смотрел на Хусейна. — Ты хорошо понял меня?

— Да, ваше величество.

— Помни это. Прощай. — кивнул эмир.

— Прощайте, ваше величество, — склонил голову Хусейн.

— Вот так-то лучше, господин ученый, — проследив за его поклоном, сказал Пух ибн-Мансур и пошел дальше. Свита двинулась за ним.

Хусейн долго смотрел ему вслед, не заметив, как человек из свиты подошел к торговцу книгами и что-то шепнул ему на ухо.

— Что? — забормотал, запричитал враз ошалевший торговец. — О, аллах, какое счастье, какая удача! Да продлятся наши дни, да пошлет вам бог самого лучшего на земле! Господи, радость, радость какая!

Он бормотал, растерянно улыбаясь и быстро-быстро складывая книги в большой хурджин.

Хусейн услышал его только тогда, когда хурджин оказался перед ним.

— Что это? — удивился Хусейн.

— Вам, вам, — причитал торговец. — Это все вам, все мои книги…

— Да, но…

— Уплачено! Уплачено за все! Наш эмир дарит вам все мои книги! — У торговца тряслись руки. — Он заплатил по самой высокой цене! Все, все ваше! Факих, дорогой мой факих, я просто поверить не могу!

— Мы, кажется, опоздали к вечернему намазу, — говорил эмир Нух сановнику из свиты. — Но это не беда. Одна такая встреча стоит для меня десятка намазов.

— И это говорит сам эмир бухарский, — закачал головой пожилой бородач в синей чалме, стоявший в базарной толпе. — О великий халиф, знал бы ты об этом!

— Великий халиф с божьей помощью знает не только об этом, — негромко отозвался вдруг неприметный дервиш, стоявший сбоку. — Слышны, слышны ему жалобы истинных мусульман. Но одними вздохами да жалобами святой вере не поможешь.

— Разумные слова, — присматриваясь к дервишу, осторожно ответил бородач.

— От самого Махмуда Газневи посланы эти слова, — глядя в сторону, проговорил дервиш. — И эти, и еще другие.

— Молись за меня, — бородач сунул в руку дервиша золотом. — И помни, мой дом всегда открыт для сынов божьих и святых слов.

А Хусейн, улыбаясь, перебирал книги.

Он перебирал их и поздним вечером, уже ночью, дома, в их общей с Махмудом комнате, при свете масляного светильника. Просматривал, делал выписки, вчитывался жадно.

В комнате было полутемно, неровный, колеблющийся свет коптилки рисовал худое, напряженное лицо Хусейна, его огромный лоб, сосредоточенные, кажущиеся хмурыми глаза, нервные тонкие пальцы.

— Хусейн! — шепотом позвал, приподнявшись с постели, Махмуд.

— Чего тебе? — не поднимая головы, отозвался Хусейн.

— Опять ты не спишь?

— Я-то ладно, уже привык, — вздохнул и потянулся Хусейн. — А ты-то почему никак не заснешь?

— А я вот все думаю, — с глубокой, почти Хусейновой сосредоточенностью произнес Махмуд.

— О чем?

— А все-таки что было раньше: яйцо или курица? А?

Месяц мухаремм 386-го года хиджры

Шестнадцатилетний Хусейн раздвинул руками плотную завесу камышовых стеблей и замер.