Юлий Дунский: Гори, гори, моя звезда...

Искремас ужасно огорчился — у него даже губы задрожали. Он побарабанил пальцами по столу, тряхнул головой, отгоняя сомнения, и сказал наконец:

— А я вам говорю, пойдут! Валом повалят!

По улицам местечка двигалась необычная процессия. Шестеро мальчишек волокли за оглобли бричку Искремаса. На бричке был воздвигнут черный деревянный крест, а к этому кресту была привязана Крыся — в дерюжном балахоне и с распущенными волосами.

За повозкой шли мальчишки поменьше, в черных рясах с капюшонами, с факелами в руках.

Возглавлял процессию Искремас, в белой сутане с нашитыми черными крестами. Размахивая горящим факелом, он выкликал:

— Добрые горожане! Идите за мной!.. Мы будем сжигать самозванку и колдунью… Она виновна в том, что она умнее нас и смелее нас, честнее нас! На костер ее за это, на костер! Погреемся у веселого огня, добрые горожане!

К тому моменту, когда бричка выехала на базарную площадь, за нею уже тянулась большая толпа.

— Религию позволили? — спрашивали друг у друга любопытные.

— Ага… А вон тот, горластый, — это новый батюшка.

— Пип?

— Який, к бису, пип! То комэдия.

— Ничего не комедия. Ворожейку споймали, зараз палить будут!..

У дверей антрепризы переминался с ноги на ногу маляр, в берете с пером и с алебардой. Алебарду он держал, как маховую кисть.

Крысю вместе с крестом сняли с повозки и внесли в театр. Давя друг друга, зрители ринулись следом.

Рукописная табличка «Председатель ревкома» была прибита к стенке большим гвоздем. На этом же гвозде висел маузер в деревянной кобуре.

Стены ревкома были расписаны агитфресками: мужики попирали толстобрюхих мироедов, рабочие ковали мечи.

(История сохранила нам рассказы о красочных уличных шествиях двадцатых годов в Витебске, разрисованном революционными художниками. Поверим же тому, что на стенах уездного ревкома теснились фигуры, какие, наверное, нарисовал бы Питер Брейгель Мужицкий, живи он в двадцатые годы двадцатого века.)

Посреди комнаты на табуретке сидел посетитель и уныло разглядывал расписные стены.

А председатель, молодой и степенный, втолковывал ему:

— Гражданин Щапов, эта банда у нас, как бельмо на глазу, или, понятней сказать, как чирей на заднем месте. И вы обязаны нам помочь!

— Но я же ни сном ни духом!..

— Как бывший буржуй, — продолжал председатель, не слушая, — вы свободно можете знать, где они ховаются, кто их вожак…

— И как здоровье персидского шаха, — желчно добавил Щапов.

— Шо вы этим хочете сказать?

— А то, что я про банду ничего не знаю и знать не хочу!.. Не верите — расстреляйте меня! — Он рванул на груди ветхую манишку. — И жену стреляйте! И детей!

Председатель досадливо поморщился:

— Это вы предлагаете большую глупость. Зачем же нам стрелять ваших деток? Идите себе.

Поклонившись, Щапов пошел к дверям.

Ревкомовский писарь, который все это время скрипел пером, не поднимая головы, теперь встал. Был он не старше председателя, чернобров и смугл лицом. Одернув гимнастерку, он вышел из-за стола и загородил дорогу бывшему буржую.

— Не торопись, — сказал он негромко. — Это тебе был официальный допрос. А теперь давай говорить по душам. Отвечай, буржуйская морда, где банда? Кто у них атаман?

Он защемил между пальцами мясистый нос Щапова и крутанул.

— Охрим! — сердито закричал председатель. — Опять? А ну, брось!

Писарь отпустил буржуйский нос. Щапов пулей выскочил за дверь. И сразу же в комнату просунулась взволнованная физиономия иллюзионщика.

— Товарищи! Разрешите обратиться!

— Почекайте трохи, — недовольно сказал председатель, и дверь закрылась. А предревкома снова повернулся к Охриму: — Шо ты за мучитель? — покачал он головой. — Это же стыд! Это позор!

— А это не стыд, что мы ту клятую банду ловим, ловим за хвост, а ухватить не можем?!

Дверь опять отворилась. На пороге топтался иллюзионщик.

— Товарищи! Разрешите все-таки обратиться!

— Ну, шо там у вас? — вздохнул председатель.

— Товарищи, пожар! Горит театр, товарищи!

Когда председатель, Охрим и запыхавшийся иллюзионщик прибежали на базарную площадь, над театром клубился сизый дым, а очумелые зрители спасались от огня через окна и двери.

Председатель прибавил ходу. Прорезав толпу, он подбежал к театру, но попасть внутрь не смог. В дверях билась и верещала Крыся — закопченная, дымящаяся. Она рвалась на улицу, но перекладина креста, к которому Крыся была привязана, не проходила в дверь.