Андрей Турков - Александр Блок

Да и Катька, эта "проститутка не из самых затрапезных", как снисходительно пишут о ней подчас, осветилась иным светом. И поэт мог бы обратить к ней слова из стихотворения "Перед судом":

Я не только не имею права,

Я тебя не в силах упрекнуть

За мучительный твой, за лукавый,

Многим женщинам сужденный путь...

Но ведь я немного по-другому,

Чем иные, знаю жизнь твою,

Более, чем судьям, мне знакомо,

Как ты очутилась на краю.

Как очутилась Катька "на краю"? Быть может, тоже, "бывало, шла походкой чинною на шум и свист за ближним лесом" с неясной надеждой на любовь и счастье, как героиня стихотворения "На железной дороге", а потом очутилась не на рельсах, а на панели, но все равно раздавленной?

Отголосок какой-то драмы, вроде постигшей толстовскую Катюшу Маслову, соблазненную молодым барином, слышится в бешено-ненавидящих и полных страдания речах Петрухи:

Помнишь, Катя, офицера

Не ушел он от ножа...

Голос самого поэта, чувствующего вину всего прежнего общества перед этой судьбой, сливается в оплакивании Катьки с голосом Петрухи; причитаньям "бедного убийцы" как бы вторят струны всей блоковской лирики:

Страстная, безбожная, пустая,

Незабвенная, прости меня!

("Перед судом")

"Частная" трагедия Петрухи незаметно канула в "море" революции, - но разве не сообщила она ему еще какой-то "капли" гнева, не влилась в "девятый вал", накатывающийся на старый мир?

Это и есть живая, трепещущая, страдающая "плоть" не только поэмы Блока, но народной жизни, истории. Петруха - не только не "отстающий" среди неких бесплотных и идеальных героев революции: он наиболее яркая фигура среди них, близкая и понятная Блоку - да и нам! - реальной сущностью своих переживаний.

В высшей степени замечательно, что в поэму, в связи с трагедией Петрухи, входит одна из тем, которую потом целые десятилетия, страстно (порой даже пристрастно!), заинтересованно, кидаясь в крайности, будет решать вся советская литература - о соотношении революции и личности, о жертвах, которые человек приносит революции.

Уже на заре новой эпохи Блок чутко расслышал в музыке революции эту ноту.

Вот товарищи, кто участливо, кто грубовато-насмешливо, расспрашивают помрачневшего Петруху:

- Что, товарищ, ты невесел?

- Что, дружок, оторопел?

- Что, Петруха, нос повесил,

Или Катьку пожалел?

Любопытно, что интонация этих строф ассоциируется с известной народной песней о Стеньке Разине - "Из-за острова на стрежень..." (вплоть до почти текстуальных совпадений: "Что ж вы, хлопцы, приуныли". Впоследствии же друзья сетуют: "Что ты, Петька, баба что ль?").

Похоже, что, вольно или невольно, вся сюжетная ситуация знаменитой песни в какой-то мере "сквозит" в истории Петьки и Катьки, хотя и в удивительно трансформированном виде.

Друзья Петьки недовольны им за то, что он слишком бурно предается своему горю и дорогим воспоминаниям. Его скорбь кажется (как персидская княжна разинской ватаге!) помехой красногвардейцам:

- Не такое нынче время,

Чтобы няньчиться с тобой!

Потяжеле будет бремя

Нам, товарищ дорогой!

"Этот ропот и насмешки", говоря словами песни, слышит Петруха и пытается по-своему совершить подвиг, подобный разинскому,- бросить в "Волгу" революции память о своей любви:

И Петруха замедляет

Торопливые шаги...

Он головку вскидавает,

Он опять повеселел...

Эх, эх!

Позабавиться не грех!

Но "грянуть плясовую на помин ее души", как то поется в песне, Петрухе не удается: из его груди вырывается мрачная угроза тем, в ком он смутно чувствует истинных виновников Катькиной гибели, и в то же время вопль насмерть раненной души:

Ох ты, горе-горькое!

Скука скучная,

Смертная!

...Упокой, господи, душу рабы твоея...

Скучно!

Блок рассказывал как-то, что он начал писать "Двенадцать" со слов, впоследствии вошедших как раз в эту часть поэмы:

Ужь я ножичком

Полосну, полосну!..

Признание это кажется нам крайне интересным: только ли в звуковой выразительности первой строки дело? Не проступала ли для Блока в этом двустишии поэтическая концепция "Двенадцати": обнаружение в грозном, зловещем, разбойном облике "каторжников" с цигарками в зубах их внутренней, глубоко человечьей сущности?

Шествие красногвардейцев приобретает еще больший драматизм, когда за ними увязывается тот "паршивый пес", которого мы прежде видели рядом с буржуем:

Стоит буржуй, как пес голодный,

Стоит безмолвный, как вопрос.

И старый мир, как пес безродный,