Андрей Турков - Александр Блок

Не мелькало ли у Блока здесь воспоминание и об иной метели, где спасителем пушкинского Гринева явился еще не знаемый им Пугачев?

"...Потом - сам пойдешь, куда знаешь". Вскоре в знаменитом стихотворении "Все это было, было, было..." Блок будет гадать о своей судьбе:

Иль в ночь на Пасху, над Невою,

Под ветром, в стужу, в ледоход

Старуха нищая клюкою

Мой труп спокойный шевельнет?

Подлинный смысл этой картины проясняется, если вспомнить страницу пушкинской "Истории Пугачева", где описано, как плыли по Яику - Уралу тела убитых повстанцев: "...Жены и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих мужьев и сыновей. В Озерной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: "Не ты ли. мое детище? не ты ли, мой Степушка? не твои ли черные кудри свежа вода моет?" и видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп" (курсив мой. - А. Т.).

Знаменательно, что и в следующей строфе блоковского стихотворения возникает похожая картина, рисующая, можно даже сказать, почти ту же участь, только в ее обобщенном, фольклорно-песенном варианте:

Иль на возлюбленной поляне

Под шелест осени седой

Мне тело в дождевом тумане

Расклюет коршун молодой?

Чутьем великого художника Блок знал, где искать "жизненные соки" для своего искусства. В одном из стихотворении цикла "Заклятие огнем и мраком" спасенье от гибельного соблазна самоубийства видится в устремлении к родным просторам с их "волей" и "болью":

Бегу. Пусти, проклятый, прочь!

Не мучь ты, не испытывай!

Уйду я в поле, в снег и в ночь,

Забьюсь под куст ракитовый!

Там воля всех вольнее воль

Не приневолит вольного,

И болей всех больнее боль

Вернет с пути окольного!

("По улицам метель метет...")

Это обращение к жизни, к родине, как к путеводной звезде, пусть порой скрывавшейся за туманом, проходит через все творчество Блока.

Даже в пору трагических разочарований и, казалось, самого отчаянного скепсиса у поэта все-таки ненароком пробивается мысль о существовании иных, непреходящих ценностей. Даже в пору "балаганного веселья"

...вверху - над подругой картонной

Высоко зеленела звезда.

Пусть, когда потом, в драме "Незнакомка", звезда сойдет на Землю и обернется прекрасной женщиной, Поэт, мечтавший о ней, не сможет ее найти, узнать, разминется с ней, - но все же она существует, тревожит, тянет к себе.

Я часто думаю, не ты ли

Среди погоста, за гумном,

Сидела, молча, на могиле

В платочке ситцевом своем?

Я приближался - ты сидела,

Я подошел - ты отошла...

Но знаю горестно, что где-то

Еще увидимся с тобой.

("Твое лицо мне так знакомо...")

Уже в первых подступах поэта к этой теме ощущается и огромное волнение, и сознание неизмеримости стоящей перед ним задачи, таящихся в ней неожиданностей:

Ты и во сне необычайна.

Твоей одежды не коснусь.

Дремлю - и за дремотой тайна,

И в тайне - ты почиешь, Русь.

...И сам не понял, не измерил,

Кому я песни посвятил,

В какого бот страстно верил,

Какую девушку любил.

("Русь")

В цикл "Фаина" вошли замечательные стихи "Осенняя любовь", подхватывавшие и развивавшие тему "Осенней воли":

Когда в листве сырой и ржавой

Рябины заалеет гроздь,

Когда палач рукой костлявой

Вобьет в ладонь последний гвоздь,

Когда над рябью рек свинцовой,

В сырой и серой высоте,

Пред ликом родины суровой

Я закачаюсь на кресте,

Тогда - просторно и далеко

Смотрю сквозь кровь предсмертных слез,

И вижу: по репс широкой

Ко мне плывет в челне Христос.

В глазах-такие же надежды,

И то же рубище на нем.

И жалко смотрит из одежды

Ладонь, пробитая гвоздем.

Христос! Родной простор печален!

Изнемогаю на кресте!

И челн твой - будет ли причален

К моей распятой высоте?

Читая эти стихи, вспоминаешь позднейшие слова Блока о том, что "писатель, верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был, сопоставляет себя со своей родиной, полагая, что болеет ее болезнями, страдает ее страданиями, сораспинается с нею..." (V, 443).

Примечательно претворение одних и тех же легален пейзажа в зависимости от происходящего вокруг. В "Осенней воле" (1905) красный цвет рябин "зареет издали", как-то обнадеживающе перекликается с тем, что "вдали призывно машет" "узорный... цветной рукав" родины.

"Осенняя любовь" написана в пору столыпинской реакции.

Теперь те же грозди рябины как будто набухли кровью, похожи на кровавые пятна; на всем как бы лежит тень снующего по стране палача; все полно отголосками крестной муки.