Н. Балашов - Рембо и связь двух веков поэзии

Поэт безжалостно исповедуется в своем нервном истощении и в разочаровании в магической силе ясновидца: «Я пробовал изобрести новые цветы, новые звезды, новые виды плоти, новые языки. Я поверил, что обладаю сверхъестественным могуществом. И что же!.. Я! Я, который счел себя магом или ангелом, освобожденным от всякой морали, я снова брошен на землю с обязанностью искать работу, обнять грубую действительность! Мужик!..».

Оставив планы воздействия на мир при помощи поэзии ясновидения, Рембо вообще не собирался возвращаться к искусству, возможности которого снова казались ему скудными. Энергическому выражению идеи этого разрыва способствовали личные обстоятельства. Летом 1873 г. поэзия ассоциировалась с опротивевшим ему Верленом, с хмельными ссорами, с тем бедственным днем 10 июля, когда Верден покушался на жизнь Рембо.

В сохранившемся отрывке первоначальной рукописи «Одного лета в аду» решение Рембо оставить поэзию выражено еще более энергическим образом: «Я ненавижу теперь мистические порывы и стилистические выверты. Теперь я могу сказать, что искусство — это глупая выдумка… Я приветствую добр».

Когда в 1950-1960-е годы Рембо в свете социального и патриотического опыта Сопротивления был понят по-новому, стало ясно, что приветствие «доброте» связано с XII строфой стихотворения «Парижская оргия», служит составляющей частью революционных идей этого стихотворения, что такое приветствие ведет к «Рыжекудрой красавице» Аполлинера, к этому завещанию Убитого Поэта, принятому из его рук бойцами и поэтами Сопротивления.

Рембо — отрицатель символистской поэзии — кончает V главку книги словами: «Теперь я умею приветствовать красоту»!

Гуманистические идеи Рембо перемешивались с индивидуалистическими мечтаниями. Он и в «Одном лете в аду» время от времени как бы задавался вопросом, в чем была сила его воззрений 1870–1871 гг., говорил о своем участии к «бедным труженикам», доверие которых сделало бы его счастливым, выражал желание «приветствовать рождение нового труда, новую мудрость, бегство тиранов и демонов, конец суеверия — первым поклониться Рождеству на земле», был готов приветствовать гуманность («Salut a la boni.»).

В тексте двух предпоследних главок «Одного лета в аду» вновь столь сгущаются темы революционной грозы, с проблесками света и наступающей затем зарей, что делается понятным, почему из горстки авторских экземпляров, которые Рембо получил и раздарил, несколько было им адресовано коммунарам-эмигрантам (Вермершу, Андрие).

Внимательное прочтение книги убеждает, что Рембо хотел закончить книгу революционной главой «Утро», но не смог пойти на столь оптимистическое завершение, казавшееся ему самому нереальным.

Современных прогрессивных французских критиков особенно поражает, что Рембо в своей последней книге (гл. IV) таким образом пишет о поисках способа, как «изменить жизнь», будто ему был близок великий тезис Маркса о Фейербахе.

Но в то же время, завещая другим разрешение задачи «изменить жизнь», сам поэт чувствует себя опустошенным, конченным человеком, хочет доказать, что на него, как на дикого галла, язычника, не должны распространяться законы и мораль западной христианской цивилизации. Такое право Рембо объясняет своей первобытностью, дикостью, тем, что он «никогда не следовал заветам Христовым, ни заветам государей — наместников Христа». Рембо и предполагал первоначально назвать свое произведение «Языческой книгой» или «Негритянской книгой»: «Я никогда не был христианином… я не понимаю законов, у меня нет нравственного чувства, я дикарь… Да, свет ваш застлан от глаз моих…»

Однако в «Одном лете в аду» нельзя всюду искать четкой последовательности. Здесь встречаются хотя и продиктованные отвращением к буржуазному миру, но имеющие мало общего с прогрессивными социальными преобразованиями планы, как вырваться из «болота западного мира». Всякий труд кажется Рембо принудительным. Он был бы рад отказаться от труда: «Мне отвратительны все занятия. Хозяева и рабочие, все мужики — отребье. Рука с пером стоит руки за плугом… Я неприкосновенен, и все это меня не касается».

Случается, что мысли Рембо приобретают какой-то конкистадорский характер. Это порождало на ранних этапах изучения Рембо суждения, будто поэт действительно был готов опуститься до идеи «сверхчеловека»: «Я покидаю Европу: морской ветер обожжет мне легкие. Гиблые страны забудут меня. Плавать, мять траву, охотиться, особенно курить; пить напитки, крепкие, как кипящий металл… Я вернусь с железными членами, со смуглой кожей, с бешеным взглядом: по моему виду меня сочтут человеком сильной расы. У меня будет золото: я буду празден и груб. Женщины ухаживают за такими свирепыми инвалидами, возвратившимися из южных стран. Я вмешаюсь в политические дела. Буду спасен».