Александр Режабек - Отчего умерла моя мама

Но тогда о том, как мне повезло, я еще не знал и был просто школьником. Не хулиганом, но и не «ботаником». В общем, просто озорником. Как и мои друзья. И такого добра, как мы, в школе было немало. Директриса Анна Фоминична, чтобы использовать бьющую из нас энергию в мирных целях, придумала хитрую штуку, которая, по логике, не должна была сработать, но удивительным образом сработала. Она организовала в школе духовой оркестр, руководить которым взялся замечательный азербайджанец-флейтист из московской филармонии. У него был странный, но, по-видимому, эффективный подход к подбору музыкантов. Ни слуха, ни знания музыкальной грамоты не требовалось. Главное, было желание играть. А какому пацану не захотелось бы подудеть в красивую медную трубу или еще круче – извлечь звук из валторны? И мальчишки табуном пошли записываться. Но выяснилась странная штука. Выдуть музыкальный звук из духовых инструментов оказалось не так просто, и большая часть желающих потихоньку отсеялась, а осталась только небольшая группа, в которую по удивительному стечению обстоятельств вошли самые хулиганистые. А солистом-корнетистом стал вообще один из самых, что говорится, отпетых Юра Дизенгольф, которого из школы потом все-таки выгнали. Пришел из любопытства в оркестр и я. И был безо всяких вопросов радушно встречен и посажен для начала, а так начинали все, за большой барабан. Знаешь, Катя, такой здоровенный, почти вполовину роста взрослого, ставящийся на бок барабанище с колотушкой, делающей бум-бум. А потом меня повысили и, когда я научился играть гамму, пересадили на настоящий духовой инструмент, альт. И теперь вместо бум-бум я играл ту-туту-ту, подыгрывая главной музыкальной теме. Но, как я уже упоминал, никто не поинтересовался, знаю ли я ноты, а я, хотя и понимал, на каком месте нотного стана расположена каждая нота, понятия не имел, что существуют еще и паузы, поэтому к моменту завершения мелодии оркестра успевал раза четыре от начала до конца сыграть свою партию, обижаясь, что вызываю недовольство дирижера и других музыкантов. Но, в конце концов, мне объяснили и про эти чертовы паузы, и я, наконец, влился в оркестр как полноправный член и играл в нем до его распада, произошедшего, как принято говорить сейчас, из-за недостаточного финансирования. Но память об этом периоде осталась, а особенно об одном концерте.

Над нашей школой шефствовал завод «Калибр», оплативший, кстати, далеко не дешевые инструменты для оркестра, который, в свою очередь, не мог не стать обязательной нагрузочной частью всяких торжественных заводских мероприятий. Однажды мы выступали перед первым мая. И, как и следовало ожидать, получили порцию громких аплодисментов, вызванных отчасти умилением талантливыми советскими детьми, а отчасти радостью, что мы так быстро закончили. Мы, теперь уже никому не нужные музыканты, вместе с нашими инструментами потащились пешком обратно в школу, благо идти до нее по проспекту Мира, а это, как ты помнишь, центр Москвы, было минут пятнадцать. Но разве мы, лишенные присмотра взрослых, могли упустить такой случай и не сыграть на публику, но уже, так сказать, в неофициальной обстановке. (Поверь, Катя, я не пересказываю известную сцену из фильма «Веселые ребята».) А у нашего оркестра был свой «хит». Лучше всего мы играли революционный марш «Варшавянка». Помнишь? «Вихри враждебные веют над нами…». Но мало кто слышал, как этот совсем неплохой марш звучит, если его исполнять на манер похоронного. Это, надо сказать, нечто… И вот мы в эпоху развитого социализма, в центре Москвы, перед праздником первого мая грянули. И хорошо грянули. Как ты думаешь, Катя, что многочисленные прохожие сделали с кучкой одетых в общую для всех серую, как в приюте, школьную форму шкетов, которые, играя и фальшиво изображая скорбь, медленно шли по проспекту Мира? А ничего. Советские граждане союза нерушимого республик свободных, включая милиционеров, чуть ли не легли от смеха. А сыгранная похоронная «Варшавянка», в конце концов, надрывно закончилась плаксивым пассажем корнета, на котором хорошо играл солист Юра Дизенгольф, и последним опоздавшим ударом колотушки. Мы, можно сказать, оттянулись. День пропал не зря.

А вот ты, Катя, в этот период, что говорится, попалась. Я даже иногда думаю, что мама осталась сидеть дома не из-за литературы, та была только предлогом, а из-за тебя. Как иначе она могла выкроить время, чтобы поиздеваться над тобой? Теперь можно было не нанимать никаких нянек, чтобы жгли тебя кипятком. Для тебя, Катя, это был полный облом. Это же ужас. Ты вроде, ничего не подозревая, приходишь из садика, а позднее из школы домой, надеясь отдохнуть и поиграть в куколки, а тут на тебе – мама, а иногда и я. Приятно вспомнить, как мы с мамой предвкушали, когда же ты, наконец, придешь, чтобы начать тебя мучить. Я еще восхищался извращенным коварством наших родителей, которые не могли позволить, чтобы правда всплыла, и какие-нибудь органы опеки отняли у них такую забавную игрушку, как ты, и поэтому старались тебя и подкормить, и приодеть иногда даже в ущерб довольно скудному семейному бюджету. И это только для того, чтобы никому и в голову не могло прийти, какому психологическому и физическому насилию ты подвергаешься в семье. И поэтому в те годы ты, сестричка, была эдакой пышечкой с круглыми щечками, симпатичной, аккуратно, не хуже других, одетой девчушкой. Ну, кто бы мог подумать, какие страдания на самом деле выпали на твою долю.