Александр Режабек - Отчего умерла моя мама

А чего стоили регулярные домашние посиделки молодых журналистов, когда за неимением мебели и денег на полу стелились газеты, а на всех жарилась одна здоровенная сковорода картошки. И, конечно, было много хорошего донского вина, и были песни.

А летом начинался двойной, а то и тройной кайф. Во-первых, Дон и купание. Во-вторых, садик летом вывозили на дачу, на Черное море. Правда, условия были страшноватенькие, но разве в этом дело. Это же было раздолье. Море, ракушки. Не очень строгие воспитательницы. Кузнечики, ящерицы, ворованная алыча, ежевика. И как высший пилотаж – общий костер вечером, когда нам как деликатес раздавали кусочки черного хлеба с солью, натертые с горбушки чесноком. Это было ужасно вкусно. А еще летом была бабушка на Украине и ее волшебный сад с возможностью есть с веток и кустов все подряд вне зависимости от степени зрелости. Правда, за это приходилось расплачиваться поносами. А дедушка был построже, и он, когда я стал старше, под угрозой отлучения от телевизора, которого у наших родителей еще не было, заставлял резать яблоки для сушки. Правда, это было не так уж обременительно и при этом вкусно. А еще у дедушки была машина «Москвич-401», и в ней здорово пахло, а еще лучше было на ней ездить по всяким непонятным мне взрослым делам. Но ты, Катя, еще не родилась.

Я только не понимаю, сестренка, с каких пирогов ты решила, что тебя планировали родить в определенный год, якобы из-за того, что через 17-18 лет в связи со снижением рождаемости в середине 60-х должен быть самый низкий конкурс в институты. Просто бред какой-то. Чтобы мои и твои довольно безалаберные по молодости лет родители планировали что-то на семнадцать лет вперед? Чепуха. Катя, в те времена определить до родов пол плода было невозможно. А ты, я полагаю, понимаешь, что у мальчиков и девочек могут быть разные интересы в отношении высшего образования. Кроме того, конкурс в институты, как тебе известно, зависит не столько от демографических факторов, сколько от их престижности и места расположения в стране. А наши родители – кто угодно, но не идиоты. И причина твоего появления на свет в 1965 году, я думаю, намного более проста и логична. Родители вполне преуспевали в своей журналистской карьере, а к сдаче готовился дом, в который должны были въехать сотрудники редакции, и они в том числе. И тебя, Катя, из роддома привезли в новый дом, в хрущевскую двухкомнатную квартиру трамвайчиком. Не бог весть что, но по тем временам дворец. Потому что последнее жилье, в котором тебя, как я полагаю, и сострогали, было комнатой без удобств в общежитии, которая была перегорожена на две части стеллажом до потолка, разделяющим детскую и взрослую половины. Кстати, в роддом за тобой ездил и я. Наверно, хотел заранее познакомиться, чтобы знать, кого и куда бить. А ты была ничего. Пухленькая. Три восемьсот шестьдесят по весу, если мне не изменяет память. Но новым составом из четырех человек мы пожили в новой квартире недолго. И на этом, можно сказать, ростовский период нашей жизни закончился.

Осмелюсь предположить, Катя, что написанное мной должно тебя только убедить, что нам было хорошо и без тебя, и ты была нежеланным ребенком. По крайней мере, так должна работать твоя логика. Но хочу тебе напомнить, что наши родители – чудовища. И поэтому должен сказать, что и для меня не всегда все было безоблачно. И пока не было тебя, они успели «поизмываться» и надо мной. Если помнишь, я упоминал, что мама работала учительницей, и это плохо отразилось на ее голове. А проявлялось это в том, что временами она вдруг спохватывалась и вспоминала, что нужно заниматься моим воспитанием, и тогда что-нибудь отчебучивала. Я помню, что как-то она изготовила из разноцветных картонок медальки, на которых было написано «Саша – хороший мальчик» или «Саша – шалун» и другая подобная дребедень. И награждала меня ими по итогам дня. А я ужасно злился и обижался. Слава богу, педагогический запал у нее быстро проходил, и все возвращалось на круги своя. А мама снова становилась молодой веселой женщиной, как и все ее друзья и подруги. Но ущерб, нанесенный ей советской системой образования, все-таки сохранялся и иногда давал себя знать. Например, когда я был уже постарше и поинтересовался, красивый ли я, мама ничтоже сумняшеся ответила, что верхняя половина лица – да, а нижняя – нет. Так я и жил какое-то время со странным ощущением, что наполовину красавец, наполовину урод. Но эдакие приступы, если можно так выразиться, «умопомрачения» у мамы ни в коей мере не уменьшали мою любовь к ней и батюшке. Просто некая безалаберность, странность и непоследовательность поступков родителей и их друзей меня только убедили в глупости и беспомощности взрослых и отучили спрашивать совет у старших. Я, в отличие от тебя, Катя, рос как дворовый мальчишка, и место, где я чувствовал себя комфортно, было там, под открытым небом. Это то, чего ты всегда была лишена, и в принципе определило разницу в отношении родителей к тебе и мне. Дело не в том, что меня любили больше. Это чушь. Глупо даже предположить, что батюшка любил меня больше своей родной дочери. Я же помню, как он на тебя смотрел и как тобой гордился. От ребенка ведь невозможно скрыть проявление чувств. И он всегда отличит фальшь от искренности. И я помню, как любила и гордилась тобой мама. И у меня никогда не возникала мысль, что ты кому-то, включая меня самого, мешаешь. Хотя ты, естественно, мешала, как мешают все маленькие дети молодым родителям, не привыкшим к зависимости от кричащего, писающегося, какающегося и требующего еды и внимания младенца. Не забывай, Катя, у меня растут три сына, и я хорошо знаю, каково оно воспитывать детей, когда поблизости нет бабушек и дедушек. А основным отличием отношения родителей ко мне по сравнению с тобой было то, что они, по-видимому, подсознательно не только видели во мне ребенка, но, что важнее, относились и как к товарищу. Я, Катя, был их товарищем и соучастником их веселой и интересной молодости. Я терпел их закидоны. Я присутствовал на всех их пирушках. Я не сердился, что остаюсь последним в садике и не знаю, кто меня заберет. И спокойно уходил иногда с совершенно незнакомыми дядями и тетями, потому что никто из родителей по неизвестной мне причине не мог за мной прийти. Я до сих пор не понимаю, что можно делать допоздна в редакции советской молодежной газеты во времена, когда подача информации в СМИ строго контролировалась и регламентировалась. И не приходилось тогда журналистам срочно ездить на места пожаров, землетрясений и преступлений. И вполне допускаю, что компашка друзей-газетчиков могла просто засидеться в кафе «Золотой колос», в котором со взрослыми неоднократно был и я. Но, Катя, во мне и моем детстве не было никакой исключительности. Так же росли и другие мальчики и девочки из семей журналистов. Мы были дети редакции. Я, Катя, был не просто сыном своих родителей. Я был их сообщником. А это совсем другое.