Александр Режабек - Отчего умерла моя мама

Но, сестренка, давай вернемся к периоду, когда тебя пока еще нет, и мы живем в Ростове. И, как уже упоминалось, бедно, но весело. Мама после пединститута недолго выдержала работу в школе, хотя та, по моему мнению, не лучшим образом отразилась на ее мозгах, ибо иногда она начинала думать, что в глубине души Иоганн Гейнрих Песталоцци. Но, к счастью для всех, преподавательскую деятельность она все-таки оставила и из учительницы русского языка и литературы превратилась в журналиста. Коим был и батюшка.

А сейчас на минутку попробуй представь Ростов в те времена. Этот южный, во все времена вольнолюбивый казачий город. А в стране еще Хрущев, чувствуется запах свободы, все верят в прекрасное будущее, и даже космос кажется уже покоренным. И для меня, Катя, это не выученные слова. Я, хотя и был мальчишкой, помню это время. Я его успел почувствовать. А от Хрущева я, можно сказать, и вообще пострадал. Это произошло в последний год его правления. Но он все еще был самым главным дядей в стране. И какое ему могло быть дело до какого-то первоклассника, остающегося каждый день на продленку? Да никакого. Он понятия не имел о моем существовании. Но только при Хрущеве жили люди, выросшие при Сталине. А холуйству и страху перед вышестоящими их учили с детства. Но я об этом ничего не подозревал. Наоборот, я же хотел, как лучше. Поэтому, когда учительница попросила нас, детей, нарисовать что-нибудь, решил, что больше не хочу рисовать «войнушку» или домики. Я решил нарисовать что-нибудь эпохальное. Следует отметить при этом, что мои способности к живописи и в те годы и сейчас были близки к таковым у Остапа Бендера, хотя и он для меня Пикассо. Но, несмотря на это, меня вдруг охватил творческий зуд.

Я не знаю, как сейчас устроены буквари, но тот букварь, по которому учился я, по мере того как заканчивалось изучение алфавита и сходили на нет предложения типа «мама мыла раму», становился все более политизированным и социалистическим. А на последней его странице, как апофеоз обучения грамоте, был расположен портрет Хрущева со всеми его регалиями. И я его, главного дядю страны, решил перерисовать. Бог ты мой, как я старался и как в итоге гордился результатом. И, естественно, передавая его учительнице, я ожидал похвалы и пятерки. Но как же изменилось ее лицо, когда она увидела мой шедевр. Она выглядела, как будто с ней случился детский грех и она накакала в штанишки. Впрочем, надо отдать ей должное, она меня не ругала. Но и не хвалила. Она просто конфисковала мой рисунок, а потом провела разъяснительную беседу с нашей с тобой, Катя, мамой. И больше я никогда не рисовал портреты начальников. И, надо сказать, им в связи с этим повезло.

Но я, Катя, забежал вперед. А пока я еще не школьник, а детсадовский ребенок, родители которого работают в газете «Комсомолец» вместе с командой таких же, как они, молодых, максимум чуть за тридцать, коллег-журналистов. Веселых, ироничных, ставящих под сомнения все авторитеты. И все-таки идеалистов, верящих, что до настоящих свободы, равенства и братства рукой подать. Как же мне с ними было здорово. Это была удивительная жизнь. Мы семьей мотались с одного съемного угла на другой. И каждый переезд для меня был приключением. Вставая по утрам, я часто понятия не имел, куда пойду в этот раз. Мой детский садик регулярно к моей радости закрывался на карантин, и тогда – удача – меня брали с собой в редакцию, где предоставляли самому себе. И я таскался из кабинета в кабинет и совал всюду свой любопытный нос, мешая людям работать. Но к моим посещениям мои взрослые друзья относились философски. Я был неизбежным злом, потому что и у других были дети и проблемы, куда их пристроить. А со мной было не так уж тяжело, потому что я никогда не был капризным и избалованным. Радовался тому, что есть. Проводя время в редакции, я быстро научился у батюшки, работавшего ответственным секретарем, как готовить макет газеты, и, пользуясь специальной линейкой со звучным названием «строкомер», часами мог рисовать макет «Комсомольца». Кстати, я до сих пор уверен, что делал это интереснее, чем он. А еще в редакции был «козел», но не парнокопытное, а машина, которую водил, как я его называл, Маркосяныч, что означает Умар Касьянович. И он, если мне везло, брал меня с собой в поездки по области. Я не знаю, какие дела он там крутил, но порожняком никогда не возвращался и привозил в редакцию когда арбузы, когда фрукты, когда вяленую рыбку или другую вкуснятину, которая, конечно же, перепадала и мне. Единственный человек, который меня недолюбливал, была уборщица. Но я не виноват, что глупые взрослые как-то не подумали, что ребенку иногда хочется писать, а роста, чтобы помочиться во взрослый унитаз, у меня не хватало. И я, как ребенок, с детства привыкший преодолевать трудности, конечно, нашел решение. В углу мрачновато-торжественного, паркетного, начищенного красноватой мастикой коридора редакции стояла не менее торжественная урна, за которую я и наловчился писать, что не могло не остаться незамеченным бдительной уборщицей, которая наполовину по-русски, наполовину по-украински сердито возмущалась: «Яка дытына тут усё вримя ссыт?.