– А если бы вы родились палестинским арабом, вы бы что сделали?
– Во-первых, я бы покончил собой.
– А во-вторых?
– А во-вторых, служил бы Израилю.
– То есть стали бы предателем родины?
– Да. Я и так предатель родины, ну что поделаешь.
– А предатель родины в ваших глазах – это не презренный человек?
– Смотря какая родина. Ответ перед Богом важнее, чем ответ перед земными властями.
– Итак, угон самолета не состоялся и вас приговорили к смертной казни. Что чувствует человек, когда сидит в камере смертников?
– Трудно сказать… Ждет смерти. Я себя утешал тем, что до меня расстреляли миллионы, а теперь пришла моя очередь.
– А как вам объявили о помиловании?
– Это было под новый год. 31-го декабря меня заковали в наручники и ночью повезли куда-то четыре надзирателя. Я был уверен, что меня ведут на расстрел. Единственная мысль была: не показать, что я боюсь.
– А вы боялись?
– Естественно. Но я должен был достойно встретить свою смерть. Ну, а там мне объявили о замене смертной казни на пятнадцать лет заключения.
– Вы испытали облегчение?
– Я не поверил. Потому что никто ведь не знал, как приводят в силу смертный приговор. Одна из легенд гласила, что смертникам специально сообщают о помиловании, чтобы они расслабились и не сопротивлялись. Потом, правда, я получил телеграмму от Сахарова и Боннэр, мол, поздравляем. Но я все равно не верил. И только недели через две, когда меня из камеры смертников перевели в обычную камеру, я поверил.
– Как вы не сошли с ума?
– Наверное, ума мало было.
– Ну а если серьезно. Что вас держало?
– Ненависть.
– А кроме?
– Я писал дневники.
– У вас была бумага, карандаш?
– О, это целая история. Сейчас я вам покажу.
Он уходит и возвращается с конвертом, из которого вываливаются прозрачные длинные отрезы бумаги, исписанные крохотным, миллиметровым почерком.
– Это те самые знаменитые «Дневники», которые вы писали в лагере?
– Да, они самые.
– Обалдеть! А что это за бумага?
– Ха, такой бумаги нет на свете, кроме как в лагерях. В соседнем уголовном лагере делали радиодетали и заворачивали их в эту бумагу. А извозчик был у нас один на два лагеря. Он за пачку чая доставал мне эту бумагу. Я скатывал эти записи в тонкий рулон и ждал иногда месяцами, пока ко мне приедет на свидание кто-нибудь из друзей, кому можно доверять, и можно будет эти дневники передать на Запад.
– Скажите, а после того, как вам объявили о помиловании, вы поверили в Бога?
– Тогда – нет.
– А когда?
– Уже здесь, в Израиле. Здесь слишком много чудес, мать. Надо быть слепым и глухим, чтобы этого не видеть и не слышать. Ведь мы находимся в сердце истории, этого невозможно не заметить. И Бог здесь все время присутствует.
– А когда вы приехали в Израиль, вы не испытали разочарования?
– С какой стати? Никаких особых иллюзий у меня не было. Я знал, что это маленькая, провинциальная, нищая и воюющая страна. И я знал, что мы приехали сюда, чтобы строить ее. Я определил для себя так: Израиль – это нормально плохо.
– В отличие от Советского Союза, в котором было ужасно плохо?
– Да. Здесь было нормально плохо, а там было совсем плохо.
– Приехав в Израиль, вы перестали бороться с режимом?
– Конечно, я же не параноик, чтобы все время бороться. Было уже не до этого. Надо было жизнь устраивать.
– Я читала, что вас приговорили к расстрелу без конфискации имущества за отсутствием оного. То есть у вас ничего не было?
– Абсолютно. Я ехал голый. У меня даже чемодана не было.
– И вот, в Израиле начался новый период вашей жизни. Вы создали газету.
– Да, я создал газету «Вести», тираж которой на пике превышал тираж «Хаарец».
– Но у вас же не было журналистского опыта?
– Никакого. Я даже газеты тогда не читал. Я купил лучшие англоязычные газеты на то время, взял оттуда разные идеи, выработал некий приблизительный образ идеальной газеты, набрал сотрудников, сформулировал принципы и начал трудиться.
– Эдуард Самойлович, интеллигенция исторически всегда выступала против власти. Так было и в Советском союзе, и израильская интеллигенция не исключение…
Читать дальше