Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Я мог бы привести десятки примеров, но ограничусь тремя.

Лучший триллер последнего десятилетия, на мой вкус, – роман Марка Данилевского «Дом листьев» («House of Leaves»); он у нас не куплен и не переведен [1], хотя, найдись издатель, я сам с наслаждением взялся бы за перевод этой огромной, виртуозной, действительно фантастически жуткой книги. К каким только трюкам – типографским, фотографическим, даже звуковым (выпущен диск-приложение) – не прибегает автор, и все-таки дело не в формальной изобретательности, а в огромном пласте освоенной им культуры, в тонких и точных отсылках, в выдуманных цитатах, неотличимых от оригинала. Плюс, конечно, мощная и глубокая идея, лежащая в основе этой чрезвычайно хитрой и мрачной истории.

Второй пример – неоконченный, увы, роман Дэвида Фостера Уоллеса «Бледный король»: я не принадлежу к числу счастливцев, которым удалось продраться через его гигантский культовый роман «Infinite Jest», гротескную антиутопию, в которой действительно черт ногу сломит; но «Бледный король», который к моменту самоубийства Уоллеса был готов примерно на треть, – удивительный пример пестрого монтажа эпизодов из жизни скучнейшей, бессмысленнейшей бюрократической конторы в начале восьмидесятых, и это сделано так точно, так зло, с таким богатством и разнообразием средств, что отдыхает любое увлекательнейшее описание экзотического путешествия. Если б у нас кто-нибудь так описал советскую контору или постсоветский офис – неужели мир не содрогнулся бы?

Наконец, я никогда не принадлежал к числу пинчонитов, и более того, ранние книги Томаса Пинчона, в особенности «V», казались мне претенциозными и вымученными; но когда мне посоветовали тысячестраничный альтернативно-исторический кирпич 2006 года «Against the Day», я не мог не признаться, что это затягивает; и главное – какое богатство, сколько всего! Мир рубежа веков, промышленной революции, последних Великих географических и первых физических открытий, мир героических подростков и всемирных заговоров, раскрываемых суперпинкертонами, – какой аппетитный и живой материал при всех излишествах и вывертах! И притом, простите меня все, это вполне массовая литература, если судить по миллионам ее фанатичных поклонников и по той увлекательности, которая и меня, предубежденного читателя, в конце концов убеждает в исключительном авторском мастерстве.

Русская литература была на Западе в фаворе, когда с молодой, варварской яростью бралась осваивать неизведанные территории; когда Достоевский умудрился применить формы романа-фельетона и прочей отборной бульварщины к анализу сложнейших психологических и философских проблем; когда Толстой, переняв у Гюго форму «Отверженных», насытил ее содержанием, достойным этой новаторской формы; когда Чехов, освоив опыт Мопассана, показал, как можно пойти дальше, и стал пионером абсурда. Этой молодой варварской свежести сегодня в мире полно, но, увы, не у нас; азарт освоения новых территорий покинул все сферы нашей жизни, кроме потребления, да и то уже некоторым приедается.

Современный роман должен быть богат, многообразен, сложен, пестр, умен. И читатели для этой книги есть, и реальности хоть отбавляй, нет только писателя, который готов потратить время и силы на освоение бесконечно изысканного инструментария, с помощью которого сегодня уловляется реальность. А без этого инструментария можно выловить из пруда разве что калошу, которой мы и кормим невзыскательного отечественного потребителя, но мировому такого лучше не предлагать.

Роман Тургенева «Отцы и дети» вошел в историю не только потому, что предъявил российскому читателю принципиально новый для него тип нигилиста, но потому, что зафиксировал саму матрицу, типично российскую схему детско-отеческих отношений. Главная проблема в том, что за двадцать – двадцать пять лет, разделяющих отцов с детьми, русский круг успевает провернуться примерно на четверть, и возникает классическая лермонтовская коллизия: «Насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом». Вместо того чтобы продолжать отцово дело, преумножать отцовский капитал и принимать бразды, сын принимается ниспровергать, выяснять отношения, клясться, что у него все будет по-другому, и если в случае с биологическим отцом, что особенно точно зафиксировал Тургенев, есть еще шанс на какое-то кровное родство и вызванную им снисходительность, то с чужим дядькой или с родным дядей все оказывается не в пример жестче.