Дмитрий Быков - Сны и страхи [Сборник]

Восьмиклассник Рогачев молчал и смотрел в парту, и историк Смирнов понимал, что проигрывает этот разговор вчистую. Он видел — точней, ему хотелось так думать, — что Рогачев, как девочка в фильме, одержимая бесом, изо всех сил подает ему знаки: вытащи, вызволи меня, я не хочу проваливаться в это болото. Того и гляди на груди у него проступят красные буквы HELP. Но это казалось, этого не бывало и быть не могло. От Рогачева, смирновского любимца и главной его педагогической удачи, осталась одна оболочка, и вместо красных букв HELP на кисти правой руки у него были синие буквы В.О.Л.Я. И внутри у него была воля, с которой Смирнов договориться не мог.

— Ну хорошо, — зашел он с другого конца. — По средам нельзя в школу. Я это понял. Что можно по средам вместо школы?

Рогачев безмолвствовал.

— Поезда, — наконец сказал он.

— Что поезда?

— Смотреть, — выдавил Рогачев и после паузы добавил: — В десять пятнадцать абулакский и в одиннадцать пять новосибирский.

— Просто смотреть?

— Да. С моста.

Это был не мост, а переход над путями, но называли его так. Через Решетов проходило не так много поездов, да и вообще место было глуховатое даже по меркам Новосибирской области — населения тысяч двадцать, три школы, один кинотеатр. Смирнов, первый выпускник факультета экстремальной педагогики Московского педуниверситета, поехал туда не по своей воле. Он имел все возможности остаться дома, но создатель и декан факультета, боготворимый студенчеством медлительный человек с непредсказуемыми мотивировками и странными источниками информации, на распределении попросил: «Город Решетов. На годик, а?» «А что там?» — в полном недоумении поинтересовался Смирнов, но декан в своей манере отворотился к окну и, глядя на сырые кусты внутреннего двора, ответил с горькой гримасой: «Там… нехорошо».

— Сверху смотреть? — уточнил Смирнов.

Восьмиклассник поднял глаза. Он понял.

— Сверху.

— Ой, не только сверху, — сказал ему Смирнов с дружественной по возможности улыбкой. — Ой, не только.

Бросание камней в окна поездов было одним из немногих провинциальных развлечений, но интерес к этой звероватой забаве вспыхивал редко, обычно во времена, когда подростковая жестокость бог весть с чего достигала пиков. Последний такой пик был в двенадцатом, а самое дикое зверство расцвело под конец застоя. Тогда в школах доходили до такой изощренности, что на зоне удивились бы. Не стало разницы между элитной спецшколой и провинциальным спецПТУ: приставка «спец» подходила им одинаково. Вот тогда, рассказывали им в универе, травматизм в электричках дошел до рекорда: камни по проходящим поездам швыряли с необъяснимой злобой, двух девочек покалечили на всю жизнь, был громкий процесс. Смирнов не помнил, чтобы за последние недели в городе сообщали о подобных травмах, но всего он не знал и знать не мог.

Рогачев опять смотрел в парту.

— Ну хорошо. Допустим, что только смотреть. Допустим. Но зачем? Цель вообще какая?

— Просто смотреть. Как отходит.

— Представлять что-то при этом?

— Зачем представлять? — не понял Рогачев. — Стоять там и это…

Непонятное упражнение. Может, глядя на поезда сверху, они чувствуют себя как бы выше, не знаю, богами, которые распоряжаются миром? Но с «Волей» непонятно было все. Дело было не в отсутствии логики, она как раз была, — но логика эта была нечеловеческая, и всякий раз, сталкиваясь с ее проявлениями, Смирнов чувствовал ту же брезгливую оторопь, что при изучении каннибальских ритуалов. Эти люди очень хорошо понимали, что делали, но цель их была так ужасна, что в сознание не вмещалась, оно отдергивалось.

— А вообще «ВОЛЯ» что значит?

— Ворам Ответка, Лохам Яд, — отозвался Рогачев неожиданно легко. Видимо, это была дозволенная информация, а может, для своих имелась другая расшифровка.

— Почему ответка? — опешил Смирнов.

— Нормально ответка, слово такое. От Бога ответка. Они молятся, им в ответ помощь. Или помиловка.