Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Проблема в том, что ребенок отличается от взрослого не отсутствием опыта или узостью кругозора: главная разница – в интенсивности проживания жизни и в нешуточном напряжении страстей, а этого русская литература – а в советское время люди, ею руководившие, – традиционно не понимала. В России существует – причем сформировалась она задолго до советской власти – концепция детства как рая, как счастливейшей эпохи в жизни, но это отнюдь не так. «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней!» – под знаком этого толстовского зачина прошли два века русской литературы, и даже пушкинский лицей – закрытое заведение с весьма жесткими нравами, травлями и попытками самоубийства – мы продолжаем по инерции воспринимать как оазис безоблачности. Между тем давно доказано (а Михаилом Веллером, скажем, многократно повторено), что счастье – не в безоблачности, а в полярности чувств, в максимальном их диапазоне, и этого-то русское детское искусство никогда толком не понимало, а осуществить умудрялось только в те редкие эпохи, когда детская литература становилась единственным прибежищем неудобных талантов. Два взлета этой литературы совпали с двумя весьма несвободными эпохами: конец тридцатых и семидесятые. Тогда, в эпоху Большого террора, взрослый писатель Гайдар написал тревожные и страшные повести «Военная тайна» и «Судьба барабанщика», а также вовсе не детскую «Голубую чашку», замаскированную под невинную историю путешествия отца с маленькой дочкой по окрестностям подмосковной дачи. Тогда Катаев опубликовал «Белеет парус одинокий», ища спасения в воспоминаниях детства, а Житков – «Что я видел», хотя в свободное время дописывал «Виктора Вавича». «Золотой ключик» Алексея Толстого был жестоким шаржем на русский Серебряный век и попыткой свести счеты с собственными литературными оппонентами – но Алексей Толстой не просто так взялся за него именно в 1938 году. В семидесятые повторилась та же история, хотя прессинг был не в пример мягче. Только тогда русские писатели ненадолго поняли, что вернейший способ отвратить детей от литературы – это обращаться к ним как к детям.

Вспомним: ведь любимая детьми всего мира (и в особенности русскими, традиционно читающими) остросюжетная проза Верна, Купера, Гюго, Диккенса, Лагерлеф – ни в малейшей степени не безоблачна. Страсти кипят нешуточные, влюбленности встречаются дикие, а уж какие испытания выпадают Козетте, Гаврошу или Оливеру Твисту – в страшном сне не приснится. Русская проза продолжает цепляться за миф детства, тогда как миф этот развенчивается при первой попытке честно вспомнить, как оно все было на самом деле. В девяностые появилось замечательное эссе Елены Иваницкой «Детство как пустое место», где детство впервые рассматривалось как царство несвободы, постоянного насилия, особенно острых конфликтов и болезненных фантазий; кажется, признать этот очевидный факт мешает установка отечественного сознания на традиционный, неизбежный патернализм, то есть уверенность в том, что под родительским (властным) контролем всем лучше, чем без него. Счастлив тот, кого контролируют на каждом шагу, стесняют во всем и постоянно заставляют любить то, а не это; вот почему так неубедительны, а то и фальшивы картины детского рая в большинстве специально детских книг, сочиненных профессионалами. Вот почему самый популярный сегодня детский писатель из наших соотечественников – Валерий Роньшин, взрослый вообще-то автор, чьи страшилки и взрослым подчас кажутся непомерно циничными.

По этой же причине большинство детских фильмов, снятых в СССР специально для детей, смотреть сегодня непросто – и больше того, противно; исключениями стали разве что сказки Птушко, Роу и Кошеверовой, в которых тоже удавалось протаскивать кое-что взрослое, поскольку сценарии-то писали вполне серьезные люди от Шварца до Кима. Хорошо смотрятся сегодня лишь фильмы, где дети играли маленьких взрослых, участвуя во вполне серьезных конфликтах: таковы были «Приключения Электроника», «Приключения Петрова и Васечкина» или «Гостья из будущего». Диктат формата в позднесоветские времена не существовал – напротив, приветствовалось «взрослое», «на вырост» отношение к детям, и потому абсолютно культовыми в подростковой среде стали фильм и повесть «Вам и не снилось». Кстати, и сегодня наибольшим успехом пользуются достаточно серьезные истории – скажем, упомянутое «Кадетство» разворачивается в закрытом сообществе, в военном училище, и эта история близка подросткам, отлично знающим, что такое несвобода. С «Ранетками» сработало сразу несколько факторов: остроумные диалоги, музыка, любовные истории, но авторы выиграли прежде всего потому, что не побоялись предложить аудитории несколько серьезных, а то и прямо трагических коллизий. Пожалуй, в «Ранетках» серьезности даже побольше, чем в фильме Валерии Гай Германики «Все умрут, а я останусь», который так и не стал культовым у подростков именно потому, что остается облегченной, сугубо подростковой версией серьезного конфликта: то, что героини матерятся, как взрослые, не делает их более достоверными и менее условными. Точно так же не верилось и в героев раннеперестроечного кино – в сошедших со страниц тогдашней публицистики «Аварию – дочь мента» или «Меня зовут Арлекино». Говорить с подростком, постоянно напоминая ему, что он подросток, – вернейший способ расстроить контакт.