Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Видите, как это просто? Даже и тренироваться особо не нужно.

«О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам, по-вашему, ненавистникам Европы – эта самая Европа, эта “страна святых чудес”! Знаете ли вы, как дороги нам эти “чудеса” и как любим и чтим, более чем братски любим и мы великие племена, населяющие ее, и все великое и прекрасное, совершенное ими. Знаете ли вы, до каких слез и сжатий сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи, все более и более заволакивающие ее небосклон?» – это «Дневник писателя» 1877 года. Копия сегодняшних рассуждений официальных российских идеологов о том, как мы на самом деле печемся об Украине, несем миру мир и отстаиваем истинные европейские ценности. Увы, и тут подмена! С чего бы окружающему миру – и той самой Европе – верить в вашу любовь к ней, господа? Или вы готовы любить только залитую кровью Европу крестовых походов? Или цивилизация ненавистна вам лишь потому, что дикость любезна? Сколь прям и краток путь от критики цивилизации до прямой дружбы с фашиками, нам показал уже ваш переимчивый ученик Шпенглер; сколь краток путь от «Скифов» и скифства, от упоения «своею азиатской рожей» к подлинному безумию – продемонстрировал Блок, предавший в «Скифах» свое «Поле Куликово». Иные критики русской революции критикуют ее именно за то, что она была еще недостаточно зверской, что несла России хоть какое-то просвещение – вместо того чтобы навеки (пока людей хватит) превратить ее в святую благословенную мясорубку. Это вы называете истинной любовью к Европе? «Этим благословила тебя матушка?» – как спрашивал Иоанн Грозный в «Князе Серебряном» при виде ладанки Вяземского, где лягушачьи кости были перемешаны с дурными травами?

Виртуозный спорщик, гениальный подменщик простейших понятий, исподволь внушающий читателю мысль о том, что «все свои», а стало быть, не надо ни закона, ни приличия, – он был рожден гениальным фельетонистом, но психологом после «Бесов» уже не был, а изображать что-либо вообще считал ниже своего достоинства. Тургенев пусть изображает, ему больше платят. А у нас «пусть будет хоть памфлет, но я выскажусь!» Гениальным психологом он был провозглашен за то, что вдумчиво и уважительно изображал самые темные – а стало быть, самые доступные изображению, яркие, резкие, эффектные – движения человеческой души: все звериное в ней, все, что диктуется завистью и невежеством, похотью и подлым расчетом. Подонки любят, когда о них пишут. Им кажется, что в душе у них бездны! – тогда как в душе у них помойка, заурядная, как банька с пауками. Такими-то подонками – благо их много и голоса их громки – создана слава Достоевского-психолога; то, в чем он действительно силен, – полемика, пародия, публицистика – вкусу и уму такого читателя совершенно недоступно. Он психолог, ибо копается в их душевной дряни, которой они склонны придавать исключительное значение. Набоков это отлично изобразил: «Чувствуете трагедию Достоевского?!» – спрашивает его вульгарный, тупой педофил, одержимый фашизоидными комплексами, жидоморством и страстью к собственной падчерице. Впрочем, с Набоковым литература сыграла ту же вечную свою штучку: стал писать роман, осуждая педофила, который изуродовал девочке жизнь, – а кончил тем, что все, кроме этого педофила, еще худшие сволочи, и вообще как теперь, после «Лолиты», не любить Лолиту?

Есть версия, что он на всю жизнь перепугался на Семеновском плацу во время расправы над петрашевцами (ну тогда-то, помните, когда его за чтение вслух письма Белинского к Гоголю сначала приговорили к расстрелу, потом милостиво заменили его десятилетнею каторгой, потом совсем уж милостиво скостили каторгу до четырех лет плюс солдатчина, а после смены власти, прождав для порядку четыре года, вообще отпустили под негласный надзор, вы можете себе представить такую гуманность царской власти!). Вообще-то это говорил злюка Щедрин про его подельника Плещеева, неплохого, между прочим, поэта: дескать, всю жизнь так и прожил перепуганный; но Плещеева и сам Достоевский называл «блондином во всем». Случай Достоевского сложнее, тут не испуг, а стокгольмский синдром в чистом виде: когда тебя приговорили к смерти и за пять минут до расстрела помиловали (а ты эти пять минут уже поделил – минута на мысль о Боге, минута на прощание с родными, минута на обзор своих замыслов и т. д.), естественно благодарить за милость, не особо даже вспоминая, был ли ты в чем-либо виноват. Достоевский всю жизнь потом говорил, что благодарен Николаю, не то бог весть что было бы. «Ведь не барабанная же шкура человек!» – повторим слова Мити из «Карамазовых». Один из приговоренных, Николай Григорьев, вообще сошел с ума и в этом психически расслабленном состоянии прожил всю оставшуюся жизнь, пережив Ф. М. на пять лет.