Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Помню, какие яростные споры кипели в 1987 году в Новосибирском университете на студенческих научных чтениях вокруг «Пожара» Распутина и «Печального детектива» Астафьева: я доказывал, что в прозе Астафьева есть надежда, азарт сопротивления и творческая перспектива, – а Распутин в растерянности, выход из которой, кажется, только в депрессию. Мне отчаянно возражала будущая жена: Распутин вообще не любит изображать борцов, ему это несвойственно, его герой – жертва, это особенность темперамента, а не мировоззрения! Странно, оба мы были правы: Астафьеву действительно предстоял последний и высший творческий взлет, – но Распутину в самом деле не присущи ни азарт, ни надежда. Он всю жизнь писал о жертвах и сам был жертвой страшной болезни, настигающей русских – и не только русских – писателей. Повторявший читателю «Живи и помни», «Век живи – век люби», он выбрал мировоззрение, не позволяющее ни любить, ни жить, ни помнить. Это горькая и страшная судьба большого художника, чьи последние годы были цепью трагедий: он потерял дочь, жену, давно оставил литературу – или литература оставила его… Я предчувствую, какой хай поднимется после этих моих слов, но мое право скорбеть об участи большого художника – это право любви к нему. Распутин был писателем первого ряда – и заслуживает разговора по самому высокому счету. Он – мастер, и он – жертва. Эта жертва бессмысленна, если не заставит современников задуматься.

Ужас в том, что поздние заблуждения кладут отсвет – точнее, тень – на всю предыдущую биографию писателя: Мережковскому не простится поддержка Гитлера, Гамсуну – восторги по его адресу, даром что оба успели раскаяться. Это не мешает нам чтить Мережковского и Гамсуна – и все-таки заставляет искать: где был тот роковой поворот? Что тут причиной – страх перед будущим, апологетическая вера в культуру, слишком сильная ненависть к демократическим упрощениям и девальвациям? И можно ли вообще остановить художника на страшном пути – или это тоже один из его уроков, который он дает современникам, жертвуя собой? Ведь заблуждения великих мастеров для того и явлены человечеству, чтобы оно их не повторяло. И может быть, кто-то, сравнив раннюю и позднюю прозу Распутина, лучше поймет, чем кончается идеология и практика русского национализма.

Тогда все не напрасно.

В одном отношении не сбылось вовсе: никого этот урок не остановил. В другом сбылось абсолютно: все, кто так или иначе перешел на однозначно-почвенную сторону, утратили не только представления о добре и зле, но и литературный талант. Вернется ли он после выхода из-под этого гипноза – не знаю; думаю, что нет. Посмотрим, что будет с людьми, которые в это не верят, а постмодернистским образом играют.

Сегодня Достоевский на глазах становится одним из государственных авторитетов, и если верховная власть по инерции либо лености продолжает цитировать Ильина, освоенного спичрайтерами вдоль и поперек, то идеологи уже откровенно ссылаются на главного разоблачителя революционных бесов, словно никакой иной бесовщины у нас отродясь не бывало. Больше всего меня изумил Денис Горелов, когда-то кинообозреватель «Московского комсомольца», а ныне, после долгой невостребованности, сотрудник «Комсомольской правды». Путь Горелова объясним: он и в конце девяностых был большим сторонником чеченской войны, верил, что эта война поможет нации собраться, самоопределиться и т. д. Впоследствии – в 2011–2012 годах – бывший обозреватель журнала «Столица» и любимый кинокритик «Сеанса» побыл колумнистом журнала «Однако». Сегодня он открыл для себя Достоевского и в номере «КП» от 13 ноября, в обзоре «Трудно представить, до какой степени Европа нас боится», пишет следующее:

«Удивительно – слово “либерал” было в России ругательным еще в 1876 году, да еще в устах самого Достоевского. Видимо, это не слишком здорово, но, похоже, иной трактовки либерализма здесь не будет. Отчего-то русский либерал всегда, без исключений, оказывается в чужом окопе. А может быть, в русском языке этому слову уже сопутствует привкус национальной измены? Если человек либеральных убеждений остается патриотом – его в России зовут по-другому. Человечнее как-то.

И резюме: “Вновь на русских смотрят в Европе недоверчиво. Но, однако, что нам гоняться за доверчивостью Европы?”

Да и с кем она связалась в защите иллюзорного, сильными похеренного международного права? Первую “холодную войну” вели Кремль и сотня прикормленных журналистов-международников. Население не питало враждебности к США и не верило в коммунизм. Сегодня дыбом встала вся страна от Лимонова до Горбачева. И с нею – самый великий из русских зэков и самый злющий из богов русской словесности».