Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Какая вам национальная интеллигенция, ребята, кого вы хотите прельстить этим обозначением? Или вы признаете «национальными интеллигентами» тех, кто умеет подбирать книжные обоснования – всегда шитые белыми нитками – под ваши камлания о своей национальной исключительности? Но интеллигентность не тождественна книжности, и даже образованщина немыслима без какой-никакой порядочности. Национальная же исключительность списывает любые грехи, она никак не совмещается с моралью. Давайте припомним русские национальные добродетели, какими они рисуются современным поборникам особого пути: это прежде всего нетерпимость. Проповедники толерантности называются толерастами, либералы – либерастами, то есть привычка задумываться, прежде чем хрястнуть кого-либо в сопелку, как-то сразу выдает в человеке педераста, труса, интеллигента, одним словом. То ли дело самоутверждение путем агрессии, недоверие к науке, примат интуиции, которая так присуща всем чистым, корневым, незамутненным сознаниям! Ведь наука-то от лукавого, а сердце правду чует. В книгах-то правде не выучишься, она, правдотка, в жизни постигается, и чем грязнее, зловоннее эта жизнь – тем она быстрее до самого нутра доходит. Вообще предпочитается нутряное, кондовое, грубое, необработанное; интеллигент не хочет ручки свои мягкие пачкать навозом – то есть прочь бежит от истины, от органики, от той природности, в которой принято видеть здоровую первооснову. Любопытно, что всякий идеолог почвенничества при первой возможности торопится перебраться в город – но это ему так нужно, ибо там больше возможностей для патриотических трудов; в основе почвеннической ментальности как раз и лежит мысль о том, что элите все можно и все положено, а попадает в эту элиту тот, кто ведет себя наглее, циничнее, грубее остальных. Разумеется, никакая интеллигенция не пойдет в услужение к такой доктрине – хотя бы потому, что у интеллигента другие критерии отбора, и элитарность не означает для него отказа от любых правил. Я уж не говорю о том, что почвенничество само по себе – с советских времен, ибо у славянофилов все же были и таланты, и образование, – есть проект прежде всего антикультурный, подозрительный ко всему, что отличается быстроумием, начитанностью и утонченностью. Грубость, антинаучность (вспомним свежие творения Задорнова о Рюрике), противопоставление религии и науки (в пользу первой, разумеется) – все это черты современного патриотического дискурса, и какая же тут, помилуйте, интеллигентность?

Определений интеллигенции существует множество, и все они либо идеологизированы, либо чересчур завязаны на этику (которая тут все же, по-моему, не первична). Позволю себе дать собственное: интеллигенция – лучшая часть народа. Не более, но и не менее. Природность, врожденность, любые данности вроде национальности, возраста и пола преодолеваются с развитием интеллекта и уже не являются определяющими. Человек есть то, что он сам из себя сделал. Это не сочетается ни с каким национализмом (равно и ни с каким сексизмом). А если учесть, что нынешний русский национализм тащит на себе тяжкое бремя имперского наследия – со всем высокомерием этой имперскости, со всей гордостью за размеры и презрением к «маленьким, но гордым», – станет яснее ясного: робяты, антиллигентов вам не надоть. Вы достаточно ясно дали им это понять – и за годы советской власти, и потом, во времена еще более глубокого падения. Вам не антиллигентов надоть, а льстивых малоначитанных звездоболов.

Ну так ани у ваз ездь.

Я разговаривал с Борисом Березовским три раза в жизни, и хотя это были большие двухчасовые интервью (все – в Лондоне, потому что в Москве я не входил в его окружение и ничем не мог ему пригодиться), личных воспоминаний у меня практически нет. Мне много о нем рассказывали общие знакомые: больше и достовернее остальных – превосходный прозаик Юлий Дубов, о чьем вынужденном проживании в Лондоне я вместе с русской литературой очень жалею. По этим скудным впечатлениям и по наблюдениям за его бурной деятельностью в девяностые я, однако, сформировал для себя некий образ, равно далекий от ангела и демона.

Никакого демонического обаяния в Березовском я не чувствовал, поскольку оно, видимо, процентов на девяносто зависело от его могущества, а когда я его видел, особого могущества уже не было. Думаю, если Владимиру Путину доведется пережить свою власть, от его ауры останется и того меньше. Березовский показался мне человеком чрезвычайно быстроумным, энергичным, отлично чувствующим собеседника и напрочь лишенным второго дна. Большинство успешных людей эпохи девяностых были именно такими – реактивными, быстрыми и плоскими.