Александр Черенов - О ВЫСОЦКОМ, О «БИТЛЗ», О ЖУКОВЕ… И О СЕБЕ

Приятно удивляет природа: город – совсем неподалёку от гор, и по форме, и по факту справедливо именуемых Скалистыми. Одним боком он буквально прижимается к ним. Много зелени, и большая её часть производит впечатление «настоящей», позаимствованной у природы или таковой и являющейся. Очень чисто. Порядок, по нашим меркам, необыкновенный: ни «бычка», ни бумажки.

Но это же и отвращает русского человека: какое-то всё не родное. Мы привыкли к широте во всём. К тому, что не только «на пыльных дорожках далёких планет останутся наши следы». Для этого нам не нужны далёкие планеты. Русь… она и есть Русь: «коль ругнуть, так сгоряча, коль рубнуть, так, уж сплеча». А тут… Ну, не за что глазом зацепиться – настолько всё стерильно и правильно. Ну, никакого чувства меры! Никаких нормальных пропорций! И население – подстать городу: такое же гладенькое и рафинированное. Все – круглолицые, розовощёкие и какие-то бутафорские, словно сделанные из воска и папье-маше.

Червячок сомнения не зря точил меня изнутри: мы следуем через город. В неизвестном пока направлении. Дураки-соседи всю дорогу предаются непонятным восторгам. Со всех сторон то и дело слышатся провинциальные «ахи» и «охи». Народ явно собрался «к тёще на блины»: «обещались ведь». Молчу – только кошу глазом. И «не пропадёт наш скорбный труд»: одно из сопровождающих лиц догадывается о том, что я догадываюсь. И не просто догадываюсь, а о том, что ждёт нас вовсе не «страна Лимония, где сорок звонков – и все на обед». Ничего удивительного, потому что классика: «я знаю, что ты знаешь, что я знаю».

Кося уже на меня глазом, это лицо… больше заслуживающее чина морды, о чём-то шепчется с парочкой других… мордоворотов от принимающей стороны. Косые взгляды в меня сыплются теперь с трёх сторон. Не жду ничего хорошего, но, всё равно, жду. Жду адекватной – в своей неадекватности – реакции. Почему-то её не следует. Вероятно, «принимающая сторона» решает повременить с санкциями: кроме молчания и хмурой рожи, мне и предъявить-то нечего. Хотя наверняка я уже взят на карандаш. Этот условный инцидент ещё больше убеждает меня в том, насколько, всё же, прав Баратынский: «Не властны мы в самих себе…». И то: был бы властен – не сидел бы здесь, «ожидаючи приговора».

Городу положено когда-нибудь кончится… и он так и делает. Нет, природа всё ещё «продолжает иметь место», но это место уже совсем другое. Опять почему-то не удивлён: нечто подобное я и ожидал увидеть. Это «нечто» – среднее между пионерским лагерем и «лагерем труда и отдыха усиленного режима». Высоченный забор с орнаментом из колючей проволоки, явно различимыми фарфоровыми изоляторами и сторожевыми вышками даже законченного идиота мгновенно просветят о характере заведения. Ну, если не о характере, то о «режиме отбывания» – наверняка.

У ворот нас встречает улыбками радушная делегация принимающей стороны. Улыбками «радушие» не ограничивается: бьёт через край. Правда, весьма специфически: немецкими овчарками и помповыми ружьями на груди мордастых охранников. Щёлкают затворы электрического замка – и ворота медленно разъезжаются в стороны. Жду, когда так же медленно въедет в них автобус. Не дожидаюсь: следует команда «На выход с вещами!»… Почти так: мы ведь прибываем налегке, потому что багаж должен воспоследовать другим транспортом. Должен… хотя я уже не уверен в этом. Больше того, уверен в обратном. Но это – проблемы остального контингента: лично я прибыл налегке. В точном соответствии с классикой: «omnia mea mecum porto» – «всё мое ношу с собой».

Глупый народ – другого здесь и не водится – ещё ничего не понимает, а, если притворяется, то очень неумело. Хотя, вряд ли притворяется: дурака видно издалека. Входим в ворота, и тут же следует команда: «Становись!». Именно так: как в армии, без всякой лирики. Народ по-прежнему «всё ещё не», а я уже образую строй, пусть и в одиночестве. Одиночество моё не затягивается: дубль команды, исполненной «зубодробительным» тоном, быстро мобилизует новоприбывших, и они неумело, по-штатски, дополняют меня в шеренге.

Минут пять «вспоминаю армию»: построивший нас «сержант» всё это время «обгладывает» строй людоедскими взглядами. Наконец, с истечением пятой минуты ровно по центру образуется некто, которого я сразу же определяю, как лагерфюрера. (Другие, возможно, принимают его за пионервожатого: дяденька одет вполне цивильно, да и, как минимум, снаружи не производит впечатления людоеда). Глаза «босса» – я уже не сомневаюсь, что это он – медленно обходят строй. Наверняка, вздрагиваю не я один: скоропостижно изменившаяся мимика лагерфюрера как-то сразу располагает к этому. Теперь лицо и глаза его функционируют отдельно друг от друга: лицо растягивается в улыбке, а от глаз веет классическим ледяным холодом.