Иветта Давыдова - Мечты сбиваются. Сборник рассказов

День только начинался. За прилавком суетился усатый продавец: раскладывал ящики, расстилал клеёнку, устанавливал весы… Он почти завершил ежеутреннее обустройство, как вдруг заметил витринную помидорку на четвёртом дне своей рекламной вахты. Женька перехватила его взгляд. Усатый деловито, как бы между делом, подхватил оплывший водянистый мешочек, чудом удерживавший за прозрачной, как пергаментная бумага, кожицей заметно размякшее содержимое. Бантик плодоножки истончился, поржавел и стал напоминать завиток колючей проволоки. В дальнем углу, по возможности скрытый от глаз, стоял деревянный ящик для отходов. Борта его были вымазаны бурым. Туда и отправились останки помидорки. Влажное пятно её тронного места тоже исчезло под замусоленной тряпкой в ловкой руке хозяина. Под отрывистое пикание радио «Маяк» он встал к весам и взглядом на первого в очереди покупателя начал рабочий день.

Женька была не просто златокудрой фигуристой женщиной средних лет, с зеленоватыми глазами и шлейфом мужского внимания. Она была философом в душе, с двумя неудавшимися браками и двумя разновозрастными дочерями от них. Купив овощей, она возвращалась домой и всё думала про помидорку, и всё сравнивала её историю с судьбой красивой женщины. Дома Женька не удержалась и за завтраком поделилась этими мыслями со своими девочками.

В эпоху издыхания социализма – самое начало восьмидесятых прошлого столетия – я училась в скромном советском университете. Факультет мой был лингвистический, с трудно произносимым названием «романо-германская филология». У многих делались пустые глаза, когда на вопрос «куда поступила?» я заводила эту песню с припевом. Некоторые же понимающе кивали и улетали мыслями в пространства лёгкой зависти к тому, что я буду знать парочку европейских языков.

Бума английского тогда ещё не случилось. Основные переводческие кадры ковались в московских языковых гигантах. В закрытой от мира нашей стране на периферии с носителями языка было туго. Сюда перепадали жалкие огрызки капиталистического мира: разве что заглядывала редкая официальная делегация, наводившая мосты разноплановых дружб, или какой турист-одиночка, сочувствующий идеям коммунизма, мирно поселялся в местной гостинице «Интурист». Дерзкие заплутавшие вроде Матиаса Руста, что приземлился на Красной площади, или Стива Фоссета на воздушном шаре, упавшего вместе с этим шаром на бескрайние кубанские поля, случились несколько позже. Тогда я уже вовсю трудилась по профессии. А пока я была студенткой, на практику в местном «Интуристе» могли рассчитывать только круглые отличники. Я была не из их числа. Мою зачётку оскверняло слово «хорошо», прописанное против важнейшей из дисциплин того времени – истории КПСС. Это самое «хорошо» сделало мне очень плохо: университетский комитет комсомола счёл меня политически неподкованной и неблагонадёжной. Ответственные товарищи не догадывались, что этой оценкой моё диссидентство и заканчивалось. Отличные оценки по профильным предметам роли не играли, к заезжим англичанам меня не допускали.

У сокурсницы Ириды история обиды на власть выглядела иначе.

Ирида была белокурой леди, слегка подслеповатой, с голубыми глазами и фигурой формы «гитара». На момент нашего знакомства ей было увесисто за двадцать, и для второго курса по тем временам она была старовата. За хрупкими плечами у этой молодой женщины был неудачный брак с чистокровным адыгейцем. Из того замужества Ирида вынесла двухлетнего сына, умение готовить национальное блюдо лищипс, никогда ей больше не пригодившееся, а также знание национальных традиций малого кавказского народа, по которым, например, невестке не дозволялось находиться в одной комнате со свёкром. Собственно, эти традиции очень скоро и вынесли саму Ириду в палаты неврологического отделения. Пациентка, имевшая в анамнезе прочитанную во втором классе средней сибирской школы «Войну и мир», два года в глухом адыгейском ауле была допущена лишь к плите и кровати. Быть отрезанной даже от единственного окна в цивилизацию в образе телевизора, с которым вечерами срастался свёкр, эрудированной барышне оказалось не по силам. От семейной жизни у неё случился тяжёлый невроз. После вынужденного академического отпуска, оставив ребёнка родителям в станице, Ирида вернулась в университет. Мы оказались в одной комнате общежития и стихийно задружили.

Что делала Ирида на языковом факультете, для меня до сих пор остаётся загадкой, потому что ни способностей, ни рвения к изучению языков она ни разу не обнажила. Она была заядлой книгочейкой и искусной мастерицей-вязальщицей.