Герман Кричевский - Всего понемногу

Хотел бы я, чтобы эти откровения прочитали мои близкие? А это уж, смотря, что у меня выйдет. Если писать и все время думать о том, какова будет реакция близких, то только и будешь следить за тем, чтобы кого-то чем-то не обидеть, будешь цензурировать самого себя. А хочется свободы. Поскольку я своих близких искренне люблю, то надеюсь, что у меня получится их не обидеть.

Почему пишу сейчас, а не раньше и не позже? Ну, раньше было не до того. Жизнь не отпускала на раздумья, на воспоминания. Я и сейчас вырываю недолгие моменты у повседневных забот. А позже – куда же позже? Может, позже впаду в маразм или просто не будет физических сил.

Вот и ответил на поставленные самому себе вопросы. И надо начинать, с чего-то надо начинать. Я, конечно, набросал план, как всегда делаю, начиная книгу, статью, доклад. Но ведь это совсем другое занятие – вне профессии. И все же попытаюсь.

Уже одно то, что я помню себя приблизительно с семи лет, да и то лишь отдельные эпизоды, говорит о том, что моя память, этот важнейший инструмент миропознания, развивался очень медленно и не совсем нормально. Часто слышу или читаю воспоминания людей о возрасте, когда им было два-три года. Многие дети читать начинают с трех лет, музицировать с трех-четырех. Я же про этот возраст могу вспоминать только то, что рассказывала мне про меня моя мама или рассказывает и пишет про меня мой брат Илья. Эти чужие воспоминания я могу воспринимать, но не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.

Смомента старта моей памяти о себе и о мире оставалось примерно полтора года до начала ужасной войны. То, что война ужасна, я понял потом, а в начале воспринимал ее как интересные приключения, как что-то вроде кино. Вот их, эти приключения, хотя очень смутно и фрагментарно, я помню. А ведь перед войной я успел закончить первый класс. Сегодняшние первоклассники очень умненькие и осведомленные, хотя и не очень самостоятельные в жизни. Сужу об этом по своим внукам, да и дети мои развивались, не в пример мне, более динамично.

Школа моя находилась прямо в нашем дворе, который полностью замыкался в довольно большое (по детским представлениям) пространство. В этом дворе в значительной мере прошло мое детство, за исключением трех с половиной лет эвакуации, здесь же прошли отрочество и юность, вплоть до моей женитьбы в двадцать два года.

Двор этот образовывался с одной стороны двумя высокими (по меркам того времени) шестиэтажными домами, домом № 3 и домом № 3/1 по переулку Стопани (это было имя какого-то революционера; сейчас название этого переулка «Огородные… что-то», а что забыл), а с другой стороны – пятиэтажным зданием школы с проходом на ул. Кирова (сейчас ул. Мясницкая). Наверняка, до революции это был доходный дом, то есть дом для сдачи квартир в наем. Кроме самой школы в крыльях этого здания находились квартиры и комнаты, где жили семьи, – их дети тоже учились в нашей школе. В основном это были семьи пролетарского сословия. В здании школы жил мой одноклассник и друг, Володя Сапожников, он был сыном квалифицированного рабочего.

Мы жили на втором этаже дома, что стоял напротив школы, в очень большой коммунальной квартире, где было тринадцать комнат, и в каждой – по семье. В нашей общей квартире было два туалета, совмещенных с ванными, две кухни, две каморки при кухнях (в старые времена в них жила прислуга) и длинный-предлинный коридор, по которому можно было бегать спринтерские дистанции, можно было кататься на велосипеде, играть в футбол, в хоккей, в жмурки и т. д. Более подробно про житие этой «хорошей» квартиры напишу потом. Наша семья занимала одну 30-ти метровую комнату особого расположения. Особенность ее заключалась в том, что она была крайней, и это значило, что одна ее стена была наружной и глухой, то есть без окон. Другая особенность комнаты состояла в том, что она располагалась над очень узкой аркой (чуть шире нашей комнаты), соединяющей переулок Стопани с нашим двором, из которого, как я уже писал, был выход на улицу Кирова. Для знающих эти хитрости местных пацанов, бандитов и других подозрительных личностей можно было воспользоваться этим проходом и легко убежать от преследователей, тем более, что через «черные» входы дома № 3/1 можно было попасть и на другую улицу, в бывший Большевистский переулок.

Все эти ходы-выходы, а также подобные им в ближайших домах по соседским переулкам и улицам я знал гораздо лучше, чем таблицу умножения и правила грамматики, и пользовался этими знаниями каждый день, особенно после войны. Вернемся к арке под нашей комнатой. Эта особенность нашей комнаты, в которой из четырех стен две были наружные: одна – глухая, а другая, с окном во двор и холодным полом над аркой, делали ее, ну, очень холодной, особенно в зимнее время, когда не топили. Во время войны посреди этой московской комнаты с паркетным полом стояла печка буржуйка, высунув трубу в одно окно. Здесь было так холодно, что можно было просто околеть, но я только болел, хотя и довольно часто. Как мой папочка мог согласиться на такую «замечательную» жилплощадь? По своему статусу он мог выбрать жилье менее опасное для здоровья своей жены Маруси и будущих сыновей, но он был бессребреник и не смешивал работу и быт.