Игорь Угляр - Автопортрет

Упущения некоторые как и умолчания далеко не случайны. Нет, не потому, что я боюсь обнажиться до конца или щажу тебя или себя, нет, дело в том, что я щажу одного еще совсем молодого человека которому суждено читать строки эти я не хочу, чтобы ему стало страшно, чтобы он возненавидел женщин, чтобы жил с болью за отца, да много чего я не хочу… Но тебе, лично и персонально я шепну на ушко в обязательном порядке как и загляну в глазища и ты отшатнешься, тебе станет страшно и больно обязательно и непременно, если ты конечно существо живое с кровью пульсирующей в висках, а не тварь бессовесстная, о нет, ты – человек, а поэтому ты – отшатнешься!

Палач и жертва. Оба согласны на условия. Любые. Сценарий и сюжет будут расписываться годами. В тиши зрительного зала прозвучал лишь первый аккорд, сыграна увертюра, перевернут первый лист партитуры «Нескончаемой пьесы для двоих длиной в жизнь» в исполнении актеров, роли которых – берегись, предупреждаю заранее, это сейчас ты в роли кота, а я следовательно мышки, но придет час, и роли наши поменяются с точностью до наоборот. Ты ведь, друг мой, враг мой, женщина совкусом, воображением, шармом, да и не без порока, тебе понравится, более того – будешь в восторге от изысканой красоты отношений любви – ненависти палача – жертвы, места которых будут меняться в зависимости от обстоятельств. Весь наш роман ещё впереди. Всё будет так, как предопределено руцей Божей. Иначе я потеряю веру в Него. Ты – тоже. Иначе – зачем я? Во что превратится душа моя заблудшая, страдающая и мечущаяся не имея ни покоя, ни услады, ни любви, ни привязанности – ничегошеньки, кроме пустоты, хаоса и отчаянья, забирающих меня всё больше и больше, превращая в пустую, выпотрошеную оболочку, в чем страшно признаться даже самому себе.

Hotel de Cherbourg, rue de Four Saont – Honore. «Я был на пороге одной из тех железных дверей, когда мой взгляд упал на особу женского пола. Поздний час, костюм ее, внешний вид, не оставляли сомнения в том, что она проститутка. Я посмотрел на нее. Она остановилась, но не в обычной вызывающей позе, а с видом соответствующим ее наружности. Это соответствие меня поразило. Ее застенчивость поразила меня и я заговорил с ней».

Наполеон Буонапарте, 18 лет, 3 месяцев от роду. 31.12.2007. Майами. Пляж. Пальма. Солнце. Океан. Топчан. Одиночество. Дичайшее. Плюс 82 по Фаренгейту. Разница с Москвой восемь часов. С Украиной семь. Слежу за временем. Ближе к четырем звоню любимой женщине, затем другу. Ближе к пяти сыну, затем другу. Затем метаться по пляжу ненавистно одинокому. Зачем я здесь? Почему? Забыл, потерял что, в этой Богом забытой Флориде?

Это называется ностальгией. По грязи, снегу мокрому под ногами чавкающему, небу серому хмуро холодному, метро толчее, подъездам обшарпаным, харчо без мяса, обману, хамству… но главное – по любимым, дорогим и близким, общению, пьянству, распутству… в Москву, в Москву!

Москва. Шереметьево два. С тех пор минуло пять лет. Мы не виделись пять лет? И я не умер? Пять лет не видеть женщину, которую немыслимо оставитьна пять минут! Вечность, пропасть длиной в невосполнимо пустые годы одиночества без женщины стоящей в жизни особняком, сразившей враз, как никто другая, целиком и наповал, печальную несостоявшуюся любовь к которой я несу как несут крест нательный свой – не на вынос, молча, потаенно, интимно, глубоко в себе спрятав от глаз посторонних.

Мы сидим друг против дружки в каменом гроте, что на противоположной от военного санатория стороне канала. Бехеревка, кой – какая снедь. Беседуем. О чем, на второй день знакомства? Внезапно, перехватив взгяд, а может взгляд и ни причем, а может его и не было вовсе взгляда никакого и в помине, скорее всего да так оно и было, лицо твое заливает краска, а на глаза, прекрасныетвои такие, навернулись слезы. О, Игорь, это было так грязно… Ну что ты, дорогая, шепчу покрывая поцелуями глаза, полные набежавших слез сладких, ведь то, что происходит между мужчиной и женщиной которых озарило взаимно не может быть грязным, низменым не может, постыдным, дурным, распутным… Души наши, потянувшиеся в одночасье навстречу, разве были они помыслами грязными отягощены как и тела в любви содрогавшиеся, лица просветленные, глаза пожирающие, дорогая, неужели бесстыжи были и они? Влеченье наше чувственное, противиться которому сил никаких как и всему, что между Адамом и Евой наедине происходит, что сутью жизни является и освящено веками, грешно разве? Крик мой словно предсмертный в тиши ночной и твое: «Тише, тише, ну нельзя же так…», постыдны неужели как и то, что каждый раз мы умираем в объятьях и воскресаем, чтобы умереть вновь и вновь… нам страшно умирать и мы криком мир оповещаем кусая губы и лица пряча в лицах друг друга…