В. Карданов - Иркутское городское Иерусалимское кладбище

Во время этой осады десятилетние хлопцы бежали под самую батарею орудий и собирали там пули, остатки бомб, которые вскоре посыпались в неприятеля уже из польских карабинов и орудий. Мужественная оборона Kościuszko, народа и армии спасли Варшаву, а восстание Wielkopolskie вынудило союзные войска к отступлению за город, который вернулся к обычной работе.

В это время монах Franciszek Dmochowski, член Высшего Совета, вызвал Янишевского в бюро иностранных дел и поручил ему привести в порядок старые документы, собранные в доме Krasińskich (так называемом театре). Эту его работу прервали только восклицания людей, пробегающих по улице и призывающих «На Прагу! На Прагу! Быстрей! Все на Прагу, кто есть живой!»

Уже потому, что москали во главе с Суворовым захватили Прагу и ранили её невинных жителей! Чудовищная, варварская резня 20 тысяч людей, беспорядочное отступление бегущих из Праги, наполнили Варшаву печалью и молчанием, признаком падения надежды. Хотели биться до последнего, но никто не верил в победу, упал и дух Варшавы, а с ней, как пишет Янишевский, капитулировала вся отчизна. Московское войско, запятнанное кровавой резней, вошло в городишко по совершенно пустым улицам. Все окна, двери и магазины были закрыты. Не было видно ни одной живой души – а москали с Суворовым во главе, при звуках триумфальной музыки, шагали по могильно замершим улицам.

После страшной катастрофы и политического упадка бытия Польши, москали вели себя достаточно мягко в Варшаве. Stanisław August выехал в Grodno, чтобы там сложить корону, которую он поднял на позор и несчастье народа, а оттуда в Петербург, чтобы при дворе убийц его Родины закончить жизнь среди придворных забав и празднеств. Страна лежала, как если бы одурманенная страшным сном, молодежь покидала ее и направлялась за границу, в польские легионы, которые неся белого орла рядом с орлами французскими, кровью своей на полях битв и песней Jeszcze Polska nie zginęła, разносили по свету протест народа против произвола, совершаемого в Польше. С этого момента начались громадные, вековые старания подъема Родины; народ, погруженный в болото пассивности, начал оживлять пропавшие надежды.

Янишевский остался на родине, и уязвленный ее положением, думал только о своей личной жизни и женился на Магдалене Хумицкой, старше его на 7 лет. Его сватом был Horas, муж его сестры. После нескольких лет пребывания в Варшаве, находящийся под властью Пруссии, Янишевский перебрался в Łaźniew, который находился в аренде у пробоща Grodzickiego. После смерти proboszcza, Прусская казенная палата забрала Łaźniew под свою юрисдикцию, а Янишевский уехал в Литву, где его szwagier Kulakowski (после смерти Horaja) предложил ему в аренду folwark (небольшую усадьбу), расположенную в ближнем соседстве от деревни

Franciszka Karpińskiego, известного поэта. Это было самое приятное соседство для, чувствительного и проводящего время в бесплодном мечтании, Янишевского; он также часто бывал у поэта и в тихих сожалениях распространялся о родине. Karpinski полюбил своего соседа, покровительствовал ему и хлопотал для него о выгодном месте – тот же, поощренный знакомством с поэтом, сам взялся за перо. Карпиньский раскритиковал первую пробу пера Янишевского; молодой человек, однако не потерял желания и писал дальше, и те, новые, работы подверглись менее суровой критике славного поэта.

Протекция Карпиньского устроила Янишевскому место доверенного лица у семьи М., откуда, но уже после кровавого 1812 года и нового упадка национальных надежд, он получил место доверенного лица в Zinkowie na Podolu, в поместье автора «Мальвины», княжны Marii i Czartoryskich Wirtembergskiej. Эта уважаемая дама, которая не захотела жить с мужем, настроенным против Польши, быстро оценила добросовестность и аккуратность своего доверенного лица и одарила его полным доверием, а ее соседи обыватели дружбой и уважением.

Княгиня Wirtembergskaja жила в Варшаве. Таким образом Янишевский ежегодно ездил с вырученными для нее деньгами в этот город. Эта женщина была очень благодетельной. Она употребляла почти весь свой доход в поддержку обнищавшей шляхты, крестьян и на подаяние. Когда узнавала о бедняке, стыдящемся взять, умела поддержать его деликатно, и благодарила Бога, что позволяет ей сделать благо. Когда кто-то говорил ей, что злоупотребляют ее благотворительностью и поддерживаемые ею люди отнюдь не благодарны ей, говорила: « Разве я виновата, что доброе мое зерно упало на камень? Я ничего не делаю взамен на благодарность, только единственно для повинности, для Бога! Я эгоистка, хочу угодить только себе ».