Майкл Герр - Репортажи

На этой войне даже не казалось противоречивым, что самое острое чувство стыда оттого, что ты — американец, ослабевало по мере того, как ты покидал служебные кабинеты, переполненные никогда никого не убивающими, стремящимися лишь к добрым делам людьми, и оказывался в джунглях среди солдат, говорящих только об убийстве и все время убийства совершающих. Это правда, что солдаты сдирали с врагов ремни, вещи и оружие. Эта добыча все время появлялась в обороте вместе с другим добром: часами, камерами, тайваньскими туфлями из змеиной кожи, портретами обнаженных вьетнамок, большими резными фигурами из дерева, которые устанавливали на столах в кабинетах, чтобы приветствовать посетителя. В Сайгоне никогда не имело значения то, что вам говорили, и того меньше, когда говорившие сами верили в то, что говорили. Карты, схемы, цифры, прикидки, полеты фантазии, названия населенных пунктов, операций, имена командиров, марки оружия, воспоминания, догадки, новые догадки, личные ощущения (новые, старые, настоящие, воображаемые, ворованные), истории, отношения — на все можно было махнуть рукой, абсолютно на все. В Сайгоне сведения о войне можно было услышать лишь из рассказов друзей, вернувшихся оттуда, где шли бои, либо увидеть в наблюдательных глазах сайгонцев, либо прочесть по трещинам в асфальте.

Находиться в Сайгоне — все равно что очутиться в закрытой чашечке ядовитого цветка, настолько ядовитого до самых корней, что куда ни ткнись — всюду яд. Сайгон единственный сохранил чувство преемственности, доступное даже такому чужаку, как я. Гуэ и Дананг казались замкнутыми и обособленными. Деревни, даже большие, казались недолговечными — могли исчезнуть за несколько часов, а место, где они стояли, или разнесли уже в пух и прах, или оно оказалось в руках противника. Сайгон оставался — музей и арена,— он дышал историей, выдыхая ее, как ядовитый газ, смешанный с коррупцией. Мощеное болото, над которым проносились горячие густые ветры, не приносящие свежести, над которым висела жаркая туча испарений, дизельного топлива, плесени, экскрементов, отбросов. Короткой прогулки хватало, чтобы всего тебя выжать, после чего ты возвращался в гостиницу с головой, как шоколадное яблочко: стукни его в нужном месте, и оно тут же разваливается на дольки.

Иногда замрешь на месте как вкопанный, не зная, куда тебя несет, и только думаешь: «Да где же это я... растак и разэтак?», будто оказался в каком-то невероятном переплетении Востока и Запада, коридоре, купленном, прорезанном и прожженном из Калифорнии в глубь Азии, а зачем строили, мы сразу же забыли. Аксиомой было утверждение, что мы пришли туда дать им выбор, неся им свободу выбора, как Шерман триумфально прошел сквозь Джорджию, уничтожая все на своем пути [15], оставляя от границы до границы ровную полосу выжженной земли. (На вьетнамских лесопилках приходилось менять полотна пил каждые пять минут — наша древесина путалась с ихней.) Столько там сконцентрировалось американской энергии — американской и в основном незрелой,— что, если бы можно было ее воплотить во что-либо иное, кроме шума, боли и пустых трат, ее хватило бы на то, чтобы освещать весь Индокитай добрую тысячу лет.

Миссия и месиво: военные ведомства и гражданские, больше грызущиеся друг с другом, чем совместно воюющие с противником. Рука с пулеметом, с ножом, с карандашом. Рука, разящая в голову или в живот; рука, тянущаяся к умам и сердцам; рука, запускающая самолеты; проковыривающая щелки, чтобы подглядывать; собирающая информацию. Рука, скрюченная, как у человечка из эластика. Внизу уткнувшийся мордой в грязь рядовой, наверху Руководящая троица: голубоглазый генерал с лицом героя, престарелый посол, которого вот-вот хватит кондрашка, да ражий и бессердечный трюкач из ЦРУ (Роберт Комер по прозвищу Реактивный Двигатель, шеф программы «умиротворения» на языке шпионской братии, а на самом деле — второй войны. «Доложи» ему Уильям Блейк [16], что видел в лесу ангелов господних, Комер сначала постарался бы его разубедить, а не сумев, приказал бы обработать лес дефолиантами). А кругом — сплошная вьетнамская война и сплошные вьетнамцы, вовсе не невинные посторонние. Если бы ужи могли убивать, Миссию и ее многочисленные руки можно было бы сравнить со спутавшимися в клубок ужатами. Все по большей части были столь же невинными, и столь же разумными. И многие так или иначе испытывали удовлетворение от того, что делали. Думали, что боженька им за это воздаст.