Алексан Аракелян - Грузия – это праздник

Управляющий банком был в прошлом директором техникума, он говорил и я понимал, что надо спросить у Како, или это нельзя делать без Како, а денег у них нет. С нами на переговорах был бывший директор команды кутаисского Динамо. Он не выдержал и спросил: «Вы выжали всю Грузию, куда вы дели деньги, если их и у вас нет?»

Потом мы пошли к банкиру, знакомому тренера. Он слушал нас, кивал головой, но потом начал говорить о футболе, что купил за пять двух таких футболистов, что каждого из них он продаст за сто тысяч долларов в Турцию, и он почти уже договорился.

Мы оставались должны нашим водителям. И мы решили заняться лесом, потому что друг Миши, бывший главный инженер кирпичного завода, уехал в Хевсуретию в родительский дом и рубил лес.

У нас оставалось немного денег на чачу и на бензин. И мы поехали в горы. Дорога шла по берегу реки. У нас на равнине еще было лето. Наверху чувствовалась осень, незаметно крапинками выступали среди зеленого леса, покрывающего горы, пятна желтой и красной листвы. На холмах стояли сторожевые башни, а воздух, которым мы дышали, был настолько свеж, что хотелось еще, потом, когда мы вернемся, забрать его с собой, и я об этом подумал тогда. Мы отошли от реки и дорога стала резко подниматься вверх. За нами была река, а мы поднимались к облакам, чтобы спуститься на другую сторону горы. Мы спустились в деревню. Здесь не было новых домов, а только старые дома. Они были уложены из дикого камня. Они были большие, похожие на крепости. Участки около домов были огорожены плетеными из веток заборами. Мы подъехали к дому друга. Нам открыла ворота женщина, и мы заехали во двор. Она сказала, что Паата в лесу и скоро будет. Посередине двора росла большая груша, ей было больше ста лет, на земле стояли плетенки, куда набирались упавшие груши, но их было много и на земле. С дерева свисал гамак. Рядом с ним стояли стол и скамейка. Забор местами был разорван зелеными ветками, которые поднимались от реки. Сарай был сбоку от стены дома. Половина крыши, наверно, уже давно обвалилась. Желтые початки кукурузы, которая была уже собрана на зиму или оставалось с прошлой зимы, обещали кукурузный хлеб, который мне не нравился, но Миша и Роланд выросли на нем, и это было для них вкусно, потому что он пахнет детством. Около сарая стояла бочка, куда засыпали собранные груши. Бочка соединялось с тазом, который стоял на печке, куда старая женщина, мать Пааты, подбрасывала дрова, а с этой стороны большая пятилитровая банка, куда капали слезы груши. Банка была наполовину наполнена. Мы не пошли в дом. Мы сели на скамейку, а я устроился в гамаке, смотрел и слушал шум реки, и думал, что это и есть, наверно, рай. Зашел брат Пааты, поздоровался с нами и сел под дерево. Миша хотел его о чем-то спросить, но тот нервничал. Он ломал прутик, который был в его руке, и Миша его не стал спрашивать. Пришел Паата. Все обнялись. Он, кажется, не замечал брата, потом он повернулся к нему, и сердито сказал длинную речь. Брат поднялся и ушел, а мы пошли в дом. Миша перевел мне, что брат сделал какой-то плохой поступок. Об этом знал он и Паата, но Паата должен был об этом сказать старейшине деревни Хевсур даи, и его должны были наказать. Он пришел просить брата, чтобы тот не говорил, но тот отказал ему. В доме меня поразили полы, грубо состроганные, но отполированные временем, они блестели от чистоты. Стоял старый комод и большой стол, за который должна была садиться семья. На стене висел маленький щит и хевсурский меч. Я взял сына Пааты и мы пошли к реке, я хотел искупаться. Ему было около семи, и он не знал русского. Мы шли к реке и молчали. Река была бирюзово-синей, очень быстрой и холодной. Я выбрал место и вошел. Держался за камень, чтобы она меня не унесла. Это длилось минуту, может, две, но когда я вышел, мое тело, казалось, благодарило меня, и это было лучше, чем в серных банях.

Мать Пааты накрывала на стол. Он извинился за жену, потому что была ее очередь идти с пастухами в ночь. На стол поставили горячий сыр, который был сварен с зеленью, кукурузные лепешки, вареную курицу и хлеб. Мы стали пить водку, и она мне не понравилась. Она была непохожа на водку или чачу. Я спросил Мишу. Миша сказал, что это жепитаури, что там всего двадцать градусов. Его пьют, не чтобы пьянеть, а чтобы пить и общаться, потому что в горах не растет виноград. Я пошел за чачей, хорошо, что она была со мной. Я больше всего верил чаче, ее семидесяти градусам и свежей голове к утру. Паата выпил много, потому что он стал пить еще и чачу, а это было для него много. Он сказал матери, что хочет зарезать для гостей теленка. Гости – это святое, и мать ничего ему не ответила, но подумала, и это было видно по ее глазам, что им потом будет трудно без теленка, с одной коровой, выжить зимой. Паата уже вскочил, выхватил меч и выбежал во двор, и мы выбежали за ним, чтобы не дать ему сделать это. Мать и двое детей Пааты стояли и смотрели, как он бегал за теленком с мечом, а за ним бегали Миша и Роланд, чтобы его схватить. Теленок убежал через дырку в заборе, и мы пошли обратно в дом.