Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Для философа Сергея Николаевича Трубецкого в 1896 году несомненно, что и в России «ученое сословие всегда было и останется самопополняющимся». Во второй половине XIX века складывается сеть интеллигентских династий, отражающих многонациональный характер империи: Фортунатовы, Ляпуновы, Струве, Орбели, Семеновы-Тяньшанские, Рубинштейны и т. п. Образуются династии профессиональные, сначала армейские и морские, затем и гражданские – горные, медицинские. Типичный портрет поколений: прадед выдающегося ученого Владимира Вернадского (1863–1945) – украинский казак, окончивший семинарию, дед поступил в Медико-хирургическую академию в Петербурге, стал вольнодумцем и членом масонской ложи, отец закончил Киевский университет, брат – ученый-политэконом, сын – историк в эмиграции в Йеле.

Феномен «отцов и детей», с другой стороны, известен и до появления интеллигенции («Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны принять за образцы?»). Поколенческие разделения вообще становятся неизменной частью самосознания разных социальных групп общества Нового времени по мере того, как двинулись и все быстрее вращаются шестеренки исторических процессов, а само понимание истории начинает определять нашу жизнь.

Поколения теперь определяются на основе различий исторического опыта – то, что в социологии именуется «когортами». Иными словами, поколения тоже включены в историческую семантику: они, как и ключевые понятия, имеют темпоральную (временн у ю) структуру соотношения опыта и ожиданий. Примеры изобильны: «люди сороковых годов», «шестидесятники», «forty-eighters» (люди [18]48 года), «die Achtundsechziger» и «68er» (поколение [19]68 года) и т. п. Параллельно тому, как в европейской культуре возникает или «открывается» феномен детства и молодости, возрастные категории получают символическое значение, появляется с дюжину разных молодых Италий, Франций, Германий, Польш, и всяческих младо -, от -чехов до -турок.

Неоднозначное отношение к «домашности» ( domestic life ), соединение мещанства и быта было, как мы видели, отражением универсального для Европы напряжения между интеллектуальной и художественной элитой, с одной стороны, и рядовыми ценностями среднего класса – с другой. И «безбытность» – такая же неизменная составная часть антиинтеллигентского дискурса по всей Европе, который бичует «отчуждение» или «отрыв от корней», Entwurzelung, déracinement . Les Déracinés («Лишенные корней»), называет в 1897 году свой роман о французских лицеистах проповедник «национальной энергии» и противник интеллектуалов-дрейфусаров Морис Баррес. По всему континенту на рубеже XIX–XX веков дебатируется проблема «интеллектуального пролетариата», умственного гуляй-поля. Горение в положительном или фанатизм в отрицательном регистре как идеально-типическое состояние русского интеллигента трудно отрицать. Но не менее радикально дела обстояли, к примеру, и в разделенной Польше. Знаковым в местной литературе стал роман Стефана Жеромского «Бездомные» ( Ludzie bezdomni , 1900). Программно уже его «безбытное» название. В финале главный герой, доктор Томаш Юдым, отвергает свою возлюбленную из‐за «святых долгов» перед народом. Читаю:

«Я получил все… И должен отдать то, что взял. Этот проклятый долг… Я не могу иметь ни отца, ни матери, ни жены, никого, кого я мог бы с любовью прижать к сердцу, пока не исчезнут с лица земли эти подлые кошмары. Я должен отречься от счастья. Я должен быть одинок. Чтобы возле меня никого не было, чтобы меня никто не удерживал! Иоася остановилась, лицо ее помертвело и…»

Все, дальше не могу. ( Смахивает слёзы, шумно высмаркивается. ) Простите. Так, о чем я? А, да, все о том же: мы не уникальны. Парижские мансарды и петербургские углы привлекают общее внимание, но ими интеллигентский дом нигде и никак не исчерпывался. В отличие от первого поколения «Руссо из сточных канав» и от свидетельств «героической» эпохи нигилистов и народовольцев, порывавших с домом, в автобиографической литературе знаек начиная со следующего поколения дом вполне предстает если не всегда раем, то источником, заложившим многое в их последующей жизни. Само это понятие – интеллигентный/интеллигентский дом или квартира – набирает популярность в России с начала XX века. В первые десятилетия «соввласти» интеллигентный дом пинают вместе с интеллигенцией и всеми бывшими людьми . Валентин Катаев в «Квадратуре круга», к примеру, вышедшем одновременно с «Двенадцатью стульями» (1928), приглашает рабоче-крестьянскую аудиторию в несмешной комедии ошибок посмеяться над «духовным интеллигентом» Анатолием Эсперовичем Экипажевым с его «да-с», Брокгаузом и Ефроном и вот этим «интеллигентным домом». Но, как и интеллигенция, дом отыгрывает вспять, и в позднесоветское время в нем появляется и все более усиливается явственный ностальгически-оппозиционный душок ползучего термидора.