Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Первое наименование интеллигента на Руси – книжник , отношение к книге служит начальным маркером интеллигентности. Вслед за библиотекой/вивлиофикой («акибы вивлеофика ум его многия в себе обдержаша книги», 1705) в XVIII веке появляется библиофил, или, в русифицированном варианте, книголюб , наследующий допетровским книголюбцу и книгочию . Выйдя за пределы ученых кабинетов, вместе с чувствительной эпохой второй половины XVIII – начала XIX века этот тип насыщается эмоциями. Книги претендуют на роль возлюбленных («мои любезные книги», «главный пункт моего удовольствия» самоубийцы Ивана Михайловича Опочинина, 1793), друзей и близких: «Что-то дети мои и книги мои?» – беспокоится Пушкин в письме Наталье Николаевне за полгода до смерти о «единственных предметах своего влечения». В этом же ряду его знаменитое, хотя и апокрифическое «Прощайте», обращенное к домашней библиотеке.

Отрицательные последствия «книгобесия», о котором уже шла речь, проявились в повсеместном распространении книжных червей и книжных же крыс . Источник заразы, судя по всему, находился в Англии XVI века времен королевы Елизаветы и был изначально довольно серьезным оскорблением. Драматург Бен Джонсон в «Пирах Синтии» (1600) проходится по испорченному «сукину сыну, книжному червю, транжиру свеч» (под последним выражением, candle-waster , имелись в виду повышенные расходы на чтение в сумерках). В немецком книжный червь появляется благодаря Готхольду Эфраиму Лессингу: в его «Юном ученом» (1748) слуги обзывают своего патрона уже помягче, «книжным червячком» ( Bücherwürmchen ). К XIX веку, когда к «червячку» добавляется «читающая крыса» ( Leseratte ), оба выражения теряют остроту, превращаясь скорее в мягкую иронию, а то и в комплимент. Каноничный образ на одноименной картине Карла Шпицвега эпохи бидермейера (1850) со стоящим на лестнице перед книжными шкафами ученым утверждает эталонность «книжных червячков» в педантичной, чудаковатой, но, в сущности, милой гемютной Германии. Из нее, надо думать, книжные черви и крысы попадают и к нам.

Книжный становится эпитетом и для других проявлений стиля жизни интеллигенции. Один из ключевых – «книжный язык». Стандартный немецкий образованного бюргерства, Hochdeutsch, олицетворяет единство культурной нации, долго остававшейся раздробленной политически. Заметьте, что самообозначение немцев происходит от языка, а не от названия области или страны. Языковое сообщество образованных подразумевает, таким образом, сразу несколько моментов: это и культурность, начитанность в «конверсационс-лексиконах», и владение литературным немецким. Faux pas закрывают двери «хороших» домов, как ихний или позв о нить в России. Например, в ходячей шутке начала XX века про незадачливый ответ на вопрос « Kennen Sie Ibsen? » – « Nein, wie jeht das? » фамилия драматурга, Ибсен, звучит для «некультурного» собеседника как неопределенная форма глагола. Слово kennen (знать) он слышит как können (мочь), поскольку говорит на прусском или берлинском диалекте, а не на «высоком» немецком. Поэтому вопрос «Знаете ли вы Ибсена?» он понимает как «Можете ли вы ибсить ?» И отвечает на диалекте, для чего в русском переводе нужно как-то провинциализировать речь, что-то вроде: «Не-а, а как ваще это делают?»

Норма французского и английского также определяется, наряду с содержанием, пафосом единой культурной нации, противостоящим былому средневековому буйству региональных диалектов. Во Франции это столичный регион Иль-де-Франс вокруг Парижа, у соседей через Ла-Манш – преимущественно Южная Англия, с особым «оксбриджским» вариантом, уже переходящим в манерность. У нас же, благодаря централизованному государству и отсутствию натуральных границ внутри страны, нет серьезных проблем с местными диалектами и акцентами. Наши оканья, аканья или «южнорусский», как формулируют в XIX веке, выговор с фрикативным «г» в счет не идут, хотя и заметны (вот Тургенев, например, морщится от новой актрисы Савиной из Одессы: «голос ужасный, в нос, так и слышишь русскую горничную», что поясняется так: «интонации остались от жизни в южных и юго-западных областях России»). Петербургские четкие гласные, позволяющие рифмовать «непрочно–нарочно», и ггассигование, ма-а-а-сковская певучесть и булошная – это все мелкие детали, давний спор славян (в Польше, кстати, ситуация схожая).

Главное же различие в России – с языком «народным». На этапе дворянской интеллигенции эта разность буквальна. Как сетовал свежеиспеченный профессор Андрей Кайсаров в 1811 году, «мы рассуждаем по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или браним наших служителей». Эксклюзивный статус языка светской или сакральной учености, привилегированной элиты в Европе – стандартный вариант, противопоставленный вернакулярным народным языкам. Разве что в наших широтах происходит сдвижка во времени, французский и немецкий играют у нас в Новое время роль средневековой латыни. Вскоре и церковный язык, на котором «мы молимся Богу», начинает восприниматься интеллигенцией как чужой: «Когда переведут Священное Писание на язык человеческий!?» – вопрошает Константин Батюшков в 1816 году. «Мы вас не понимаем», – уже прямо заявляет церковному архиерею в 1836‐м не кто-нибудь, а обер-прокурор Синода Протасов.