Михаил Катков: Ответ на книгу Шедо-Ферроти

идеальной, которую показывал ей Герцен, Россию осязательную, чем положен конец революционному настроению, которое у нас господствовало. Но совершив этот подвиг и пленив воображение молодежи осязательной Россией, мы вступили в новый период нашей деятельности, — деятельности зловредной и пагубной, которая еще продолжается, но которой, как наш историк надеется, скоро будет положен конец. Наша заслуга относится к прошедшему, но зло, которое мы причиняем, длится теперь, и потому в настоящее время требуется, чтобы все благонамеренные люди соединили против нас свои усилия. Исследователь будущности России и судеб, ожидающих Польшу, пришел к убеждению, что самое пагубное развитие приняла наша деятельность в прошлом году по польскому вопросу. Мы оказались виновными в самом тяжком преступлении, которое г. Шедо-Ферроти называет ультрапатриотизмом; мы неистовствовали, мы безумствовали, мы говорили постыдные нелепости, дышавшие вредом и пагубой, в нас развились при этом все дурные инстинкты человеческой природы. Тут оказалось, до какой степени мы дурны и в какой мере можем быть опасны и вредны.

Обвинитель не дозволяет нам опереться на русское общественное мнение, которого самое существование он отрицает. Он хочет, чтобы вся ответственность пала на наша слабые плечи. Он не хочет допустить, чтобы те мнения, которые мы высказывали по польскому делу, хотя в какой-нибудь степени соответствовали действительным чувствованиям, по крайней мере, некоторой части русских людей. Одним из давних пунктов обвинения против нас ставится то, что мы с адским искусством уверили всех и каждого будто бы служим в польском вопросе по случаю прошлогодних событий органом общественного мнения. Мы выдумывали и сочиняли, и потом успевали уверить всю глупую русскую публику, что и она точно так же думает, и производили таким образом фантасмагорию какого-то русского общественного мнения, которого будто бы мы служили органом. Обвинитель наш с чувством прерывает свою речь и обращается к правительству России с назидательным замечанием быть впредь осторожнее и не даваться в обман, столь пагубный и бедственный.

Но, думали мы, когда получили первые сведения об этой странной книге, — прежде, чем искать преступника, — в чем же преступление? Где corpus delicti [Вещественные доказательства (лат.)]? Прежде, чем звать кого-нибудь к ответу за общественный вред и бедствия, — где вред и бедствия? Пусть мы высказывали самые неразумные мнения, пусть мы подавали самые зловредные советы, пусть мы обманывали публику, уверяя ее, что писали наши статьи под ее диктовку и вводили в заблуждение правительство, заставив его думать, что мнения, которые мы высказывали, произошли путем поголовной подачи голосов, которые мы собирали ходя по дворам, — положим, что мы действительно творили все эти чудеса и что вся Россия была обманута нами таким беспримерным образом, — положим, что все это так, — но, прежде всего, где акт бедствия, где вред?

Мы с ужасом озирались вокруг, с трепетом припоминали недавнее прошедшее.

Историк наших деяний, как выше замечено, придает чудотворное значение нашей статейке о г. Герцене. Он полагает, что этим походом на г. Герцена мы совершенно уничтожили все вредные семена в нашей молодежи и воодушевили ее лучшие свойства энтузиазмом, так что была разом прекращена болезнь, изнурявшая наш общественный организм, портившая наши общественные силы и готовившая столь печальные последствия в будущем. Много чести, но это верно. Наш поход на г. Герцена не имел таких последствий. Напрасно историк наш приписывает г. Герцену такое значение, что будто он был главным виновником той пагубы, которой подвергалась наша молодежь; будто он был источником той болезни, которая внедрялась и распространялась в нашей общественной жизни. Нет, это несправедливо. Г. Герцен был не столько причиной болезни, сколько ее симптомом. Положение вещей, которое нашло себе столь яркое выражение в нем, было создано не им; оно создано было причинами, несравненно более могущественными. Печальный комизм агитации, производившейся г. Герценом, именно и заключается в том, что он счел себя причиной и силой, тогда как он быль только последствием и орудием. Г. Шедо-Ферроти находит, что этот агитатор в начале своего поприща отличался совсем иными свойствами, чем впоследствии: он находит, что г. Герцен в первый период своего Колокола действовал прекрасно и плодотворно, он изъявляет ему за то время свое полное сочувствие; лишь впоследствии, по его мнению, г. Герцен испортился. Из показаний г. Шедо-Ферроти следует, что если бы г. Герцен продолжал издавать свой Колокол в том направлении и духе, в каком его начал, то он продолжал бы оказывать великие услуги своему Отечеству. Значит, не изменись г. Герцен в образе своих мыслей или действий, его Колокол, с точки зрения г. Шедо-Ферроти, мог бы еще долго благовестить, воспитывать юные поколения русского народа и служить полезным орудием для известных целей. Но каков бы ни был г. Герцен, и какова бы ни была его деятельность, несомненно, что он сохраняет неизменную верность своим воззрениям. Как: прежде, так и после он полагал всю силу своего символа веры в полнейшем отрицании всех основ человеческого общежития, — религии, государства, собственности, семейства. Но те же самые идеи проповедывал он с несравненно большей резкостью и фанатизмом именно в тот период времени, когда г. Шедо-Ферроти находил его заслуживающим полного сочувствия и содействия, а напротив, впоследствии он несколько очеловечился и даже вступил в некоторые сделки с ненавистными для него принципами.

Читать дальше