Ирина Дементьева - Командировка

Но что же сам этот председатель Цыпкин, что же Павлов? Оба, кого она скрывала и кто, позови она хоть за сто верст, должны были бы вступиться за нее и напомнить не очень памятливым и не слишком любопытным официальным лицам о ее праве на внимание. Ведь все, о чем она просит, — оставить ее в этом доме, она готова внести за него деньги. Ей отказывают.

Цыпкин ничего о том не знал. Она же была наслышана о его тяжелой сердечной болезни и не хотела тревожить. Тогда, в день освобождения, шатаясь от счастья и дистрофии, так, что даже сбереженный за два года автомат стал тяжел, Цыпкин вышел на запруженные народом улицы и узнал: еще в сорок втором гестаповцы, когда они с Павловым только начинали свою жизнь в подполье, привели из Симферополя его не успевшую эвакуироваться жену и двоих мальчиков на Красную горку и расстреляли. Вскоре он навсегда уехал из Крыма.

Павлов жил неподалеку от Евпатории, в областном центре. Орденоносец, персональный пенсионер. Он знал о жилищных тяготах Прасковьи Григорьевны Перекрестенко. Но на прямой наш вопрос ответил с ошеломляющей неприязнью: что заслужила, то и получает. Обойдется и без дома. В подполье проявляла пассивность, работала под нажимом. Кормила ли? Ну, разве что кормила…

Словом, произошло непостижимое. И объяснить это хоть и трудно, но необходимо. Да, так случилось, что по объективным и, к сожалению, субъективным причинам Павлов тогда, в подполье, сделал немного. Но ему захотелось громкой славы, и он сразу после прихода наших решил объявить себя руководителем евпаторийского подполья. Ни Цыпкин, ни Перекрестенко не захотели стать соавторами наспех сочиненных легенд о многочисленных диверсиях, подпольных складах оружия и нападениях на фашистских офицеров, нашли в себе мужество трезво оценить заслуги их маленькой группы. Так из товарищей они превратились в непримиримых противников.

И вот уже в своих мемуарах, изданных и неизданных, Павлов ни словом не упомянул о женщине, которая два года и четыре месяца кормила его, спасала от смерти, рискуя собой и своими близкими. И о соратнике по десанту и по подполью С. Н. Цыпкине тоже не упомянул. Устно же распространял нелепые и небезобидные вымыслы, которые дорого стоили не только Перекрестенко, но и Цыпкину. А Цыпкин в это время уже с головой ушел в хозяйственную работу, предоставив Павлову свободно конструировать себе героическую биографию и в псевдоромантических вымыслах топить то настоящее, что у них действительно было.

Вот как случилось, что, когда пожилой и больной Прасковье Григорьевне Перекрестенко потребовалась помощь, некому было напомнить о ней местным официальным лицам. Напомнить хотя бы о том, кто был хозяйкой конспиративной квартиры в доме № 4 по Русской, где горисполком торжественно открыл мраморную мемориальную доску.

Но почему, собственно, надо напоминать, разве не естественно — помнить? Ведь речь не столько о нерешенном гражданском деле, сколько о гражданском долге, о памяти, через которую никому не позволено переступить.

В День Победы, 9 мая, севастопольский слесарь Алексей Никитич Лаврухин вместе с женой Ольгой Прокопьевной и младшими детьми приехал в Евпаторию. Воспоминание о коротком трагическом десанте жило в его душе и ждало своего часа. Вот набережная, где они высаживались под огнем на заснеженный ночной берег. Мостовая, где подрывались на гранатах раненые, когда уже никто и ничем не мог им помочь. Жена и дети устали, но Лаврухин молча, упрямо, не спрашивая дороги, искал улицу Русскую. И хотя в Евпатории он был один раз в жизни — двадцать шесть лет назад с десантом, он нашел и улицу, и дом, где на фасаде на мраморной табличке прочел, что в этом доме с 1942 по 1944 год была конспиративная квартира евпаторийских подпольщиков. Люди помогли ему отыскать Прасковью Григорьевну Перекрестенко. А потом он написал в «Известия». Прочтем его письмо до конца:

«…Я участвовал в Евпаторийском десанте с 4 на 5 января 1942 года. В городе люди думали, что все десантники погибли, но так не бывает, кто-нибудь жив да остается, и вот я столько лет спустя заявляю, что я живой. До этого я молчал, ведь все мы воевали, что кричать об этом! Не буду описывать, что у нас была за встреча с Прасковьей Григорьевной, всякий поймет. Не ошибусь, если назову ее матерью сорока восьми. От их имени, от имени своих погибших товарищей я добиваюсь и буду добиваться, чтобы к ее нуждам отнеслись по справедливости.

Так для Лаврухина прошлое нераздельно слилось с настоящим, благодарность женщине, не два года, даже не два месяца, — всего одни сутки спасавшей ему жизнь, соединилась с ответственностью перед памятью погибших товарищей. Долг, которым пренебрегали другие, он по-солдатски принял на себя и приготовился нести его с тем же непреклонным терпением, с каким шел тогда степью, перекинув себе на грудь автомат обессилевшего товарища.