Ирина Дементьева - Командировка

— А я и не говорю, что чужие — свои. Свести их надо вместе. Ваших своих и моего свояка. Вместе — наши будут. Вы подумайте, посоветуйтесь. Эх, девчата, где ж она, водка, теперь? — вздохнул еще раз Ванька-слесарь и ушел.

Вечером, позвав Марусю и вызволив командиров из-под полу, Перекрестенко рассказала про случай на базаре.

— Провокация, — решил Павлов. — Выманивают.

— Этот Ванька всегда так, — покачала головой Маруся. — Намелет три мешка гречаной половы, а потом разбирайся, где правда, а где брехня.

Цыпкин о чем-то думал.

— Федор Андреевич, — спросил он, — ты не помнишь, ушел Галушкин с Бузиновым?

— Не помню.

— И я не помню, чтоб уходил. Значит, остался. Это он все-таки. Уверен — он. Нужно соединяться. Галушкин — толковый мужик.

Не успели. Кто-то выследил, как дочка Ваньки-слесаря носила еду в собачью будку у дома, а собаки там давно нет.

Когда фельджандармы и полиция пришли во двор, Галушкин выскочил из вырытого под будкой убежища с пистолетом в руках. Живым он не сдался, последний патрон оставив себе…

Три семьи, жившие на усадьбе, включая двух старух и грудного ребенка, были увезены в тот же день и расстреляны. Ваньку-слесаря мучили долго. Перекрестенко и Глушко каждый день окольными путями узнавали жестокие подробности. Пока гестаповцы по каплям выдавливали жизнь из тела человека, известного всей улице не по фамилии, не по имени даже, а по прозвищу, дом номер четыре оцепенел. Павлов и Цыпкин не показывались из тайника даже ночью. Жили во тьме, каганца не зажигали. Спали по очереди.

Умер безвестный Иван, [3]не заговорив.

Еще неделю ждали: придут, не придут. А потом Цыпкин, накрывшись одеялом, стал стучать одним пальцем на машинке. На сером листе оберточной бумаги медленно ползли строчки: «Дорогие товарищи!» Это было обращение к евпаторийцам. С призывом кто чем может сопротивляться оккупантам, уклоняться от угона в Германию.

Приемника в доме не было, да и батарей нельзя было достать ни за какие деньги. Чтобы писать листовки, нужны сведения, одними призывами не обойдешься. Несколько раз Паше удавалось принести из города советские листовки, сброшенные, видимо, с самолета, и мужчины копировали их от руки. Была у Паши и машинка (имущество «Красного партизана»), закопанная во дворе; но стук ее мог быть услышан. Позже она все-таки откопала машинку. На ней-то Цыпкин при свете каганца перестукивал воззвания подпольщиков и не очень гладкие, но очень искренние стихи, неизменно подписанные «Я — Русская».

Это был псевдоним молодой учительницы Ани Кузьменко, которую вовлекла в группу Паша Перекрестенко. Прямая до резкости, нетерпимая, Аня не могла простить себе, что, замешкавшись, застряла в оккупации, мучилась бездействием и одиночеством, отчаянно ненавидела фашистов и полицаев. Ее неистовая энергия находила себе выход в стихах. Писала она обо всем. С болью — о зарытом в саду комсомольском билете. С гневом — о девчатах, гуляющих с немецкими солдатами. С презрением — о только что назначенном городском голове Сулиме. О мальчишках — чистильщиках сапог:

И эти бесхитростные стихи имели большой успех. Когда Аня читала Паше и Марусе свое стихотворение «Чего хочу я и мои друзья?» и доходила до строк о своей мечте и своей зависти —

подруги плакали. Плакали незнакомые женщины, передавая друг другу листовки с «Письмом жены комбата». Ночами переписывали для себя, прятали, учили наизусть. [4]Некоторые Анины стихи пелись на мотив известных довоенных песен, становясь частью оккупационного фольклора:

Всю зиму не утихали штормы. Прибрежные районы немцы объявили закрытой зоной, строили там укрепления. На центральных улицах пушечные удары волн, сливаясь, слышались отдаленной канонадой. Надежда рождала слухи. Шепотом пересказывали друг другу сочиненные сообща сводки Совинформбюро и верили им, а не немецким плакатам с фотографиями бесконечных колонн улыбающихся пленных. По всем оккупированным городам прошла легенда о пленном моряке: немецкие конвоиры вели его, окровавленного, закованного в цепи, а гордый моряк призывал не склонять головы перед фашистами и пел «Интернационал». Его видели на улицах Одессы и Харькова, Житомира и Смоленска. В Евпатории он обретал живые черты близкого, знакомого.