Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Самих же радикальных большевиков вопросы жизни отдельного «отечества» не слишком тревожили – их интересовал надежный плацдарм для Мировой Революции и все, что могло разжечь пожар, поддерживалось и одобрялось. Собственно, здравицей Мировой Революции воззвание про «защиту социалистического отечества» и заканчивалось. Так рождалось противоречие между отравленной доктринерством коммунистической революционной элитой и мечтой простого народа о спокойной жизни на своей земле.

Изначально леворадикальному государству было наплевать на чаяния своих граждан, щепок для костра мировой революции, но когда революционный медведь, изнуренный войной, разрухой и голодом вынужденно угомонился в своей берлоге, перед правителями стала задача обустройства занятой ими территории. Причем, обустройства, которое не могло не принимать во внимание интересы подавляющего числа граждан – крестьян. Провал политики военного коммунизма заставил большевиков искать обходные пути к общечеловеческому счастью с помощью долговременной социальной инженерии, и в этих стратегических планах усиление позиций новой крестьянской «буржуазии» (кулаков) представляло серьезную политическую опасность для коммунистической диктатуры. Но окончательное решение вопроса, к сильному раздражению правоверных революционеров, откладывалось. В 1922 году был издан новый закон «О трудовом землепользовании», который предоставлял крестьянству самому избирать способ землепользования: а) общинный (с уравнительным переделом земли); б) участковый (с неизменным правом двора на землю); в) товарищеский (артели и коммуны).

Итак, вековая мечта русских интеллигентов, казалось, свершилась – Платон Каратаев свободен. Он, правда, оказался другим: более решительным, злым, что ли? Часть радетелей пустил в расход, другие в ужасе разбежалась. Но при власти был, какой-никакой, интеллигент Ленин, окруженный вполне образованными соратниками, с большевиками сотрудничали многие лидеры дореволюционной культурной жизни. Присмотревшись, начали возвращаться из эмиграции некоторые беглецы. Один из наиболее знаменитых – граф и писатель Алексей Толстой. В 1924 году в одной из своих первых после возращения на родину статей – «Задачи литературы» – он выделил одну из самых главных задач писателя нового времени: «Лев Толстой написал Платона Каратаева; они, Платоны, миллионами в то время бродили по Русской земле. Теперь Платон – да не тот» [52] Впрочем, обостренное внимание к миллионам народных каратаевых не мешало бывшему графу продолжать вести в СССР привычный, как сказали бы сегодня, «стильный» образ жизни. Так, лакеем был у него старый слуга, служивший его родителям и все еще продолжавший звать своего хозяина по старой привычке «ваше сиятельство». И было, конечно, в высшей степени оригинально, когда, например, кто-нибудь из видных партийцев приезжал по делу к советскому писателю Алексею Толстому и встречавший его старый лакей почтительно сообщал, что «их сиятельство уехали на заседание горкома партии». (25). Изучение Платонов (а не только «быстрых разумом Невтонов») становится во главу угла советского искусства.

Изменение генотипа народа, перестройка основ народной жизни – вот главная задача, которая определила линию большевиков после неудачи спонтанной мировой революции. Для долговременного и успешного строительства коммунистического государства необходимо было совершить еще одну революцию – культурную. Даже в середине 1930-х годов значительно более половины взрослого населения СССР составляли люди, родившиеся до 1900 года, то есть ставшие взрослыми еще в Российской империи, со всеми своими предрассудками, традициями, суевериями и представлениями о мире. А что же тогда говорить о годах двадцатых?

Масштаб задач, стоявших на пути развития мышления нового человека, был огромен – от преодоления неграмотности до культивирования особого социалистического искусства. И здесь нашлось широкое поле деятельности для интеллигенции, действительно ставшей нужной своему народу. «Самое же главное было в том, – писал об этом времени С. Эйзенштейн, – что здесь каждый укреплялся в осознании того, что делу революции нужен всякий. И прежде всего, именно в своем неповторимом, угловатом, индивидуальном виде» (26). Допустим, он писал неискренне, для публики, но можно вспомнить частную переписку А. Толстого, критиковавшего свою жену Н. Крандиевскую за снобизм: «На тебя болезненно действует убожество окружающей жизни, хари и морды, хамовато лезущие туда, куда должны бы входить с уважением. Дегенерат, хам с чубом и волосатыми ноздрями повергает тебя в содрогание, иногда он заслоняет от тебя происходящее. Я стараюсь этого не замечать, иначе я не увижу того, что тот заслоняет» (27). Выговаривал ей не только в письменном виде, но и в форме домашних скандалов: