Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Ещё раньше мы приводили пример старого большевика А. Сольца, упрятанного в сумасшедший дом за то, что не считал процессы над врагами народа достаточно обоснованными. И до того мы можем усмотреть как в «Золотом теленке» (похождения бухгалтера Берлаги) [225] Кай Юлий Старохамский: «В Советской России сумасшедший дом – это единственное место, где может жить нормальный человек. Все остальное – это сверхбедлам ». , так и в «Мастере и Маргарите» (история заточения Мастера), описание психиатрических клиник – некого зазеркалья жизни в СССР. Описания во многом реального. Так, прототипом булгаковского профессора Стравинского стал известный врач-психиатр Е. Краснушкин, один из организаторов института судебной психиатрии им. Сербского. Интересная деталь: летние месяцы Е. Краснушкин работал в больнице В. Яковенко на станции Столбовая. Зачастую там гостила его дочь Татьяна, студентка ГИТИСа со своими сокурсниками, в том числе и А. Галичем, сочинившим под впечатлением от поездок песню о «Белых Столбах». Единый круг отечественной интеллектуальной элиты.

Кроме реально обиженных Советской властью потомков репрессированных, открыто диссидентские взгляды исповедовали либо писатели, либо ученые. Наиболее заметным из ученых считается академик А. Сахаров. Знаменитый генетик Н. Тимофеев-Ресовский (легендарный «Зубр» из повести Д. Гранина), прочитав в мае 1968 года принесенный ему кем-то «меморандум» академика Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», высказался о нем крайне критически: «…Вы представляете, что… будет, если у нас вдруг демократия появится… Ведь это же будет засилье самых подонков демагогических! Это черт знает что!.. Прикончат какие бы то ни было разумные способы хозяйствования, разграбят все, что можно, а потом распродадут Россию по частям. В колонию превратят… Вы читали это знаменитое письмо академика Сахарова?.. Оно по Москве ходит… Такая наивная чушь… какая-то устарелая технократия предлагается… человек не знает, что делается в мире, не понимает в политике, в экономике…» (113) Время полностью подтвердило правоту Тимофеева-Ресовского.

Возможно, причина исключительной наивности состоит в том, что Сахаров стал академиком в 32 года и оказался, таким образом, самым молодым членом Академии наук: обычной жизни, по большому счету, не знал. От того и предлагал проекты один фантастичней другого, или судил о мировом устройстве, или вдруг безапелляционно предсказывал, что «у националистов нет перспектив, они сходят на нет» (114).

Более того, Андрей Дмитриевич был из тех людей, которые, «раз уверовав во что-то, стоят на этом до конца», – так, во всяком случае, высказывался его соратник С. Ковалев на похоронах Сахарова (115). То есть абсолютный догматик. А направить «раз уверовавшего» в нужное русло – раз плюнуть. Умелая манипуляция и подмена понятий – и интеллектуал готов вцепиться в очередной рецепт счастья. Американский журналист и сатирик Генри Луис Менкен как-то метко заметил: «Каждая сложная проблема имеет простое, очевидное, удобопонимаемое, легко-осуществимое неверное решение». Многие мемуаристы считают, что рецепты счастья академику настойчиво рекомендовала его супруга – Елена Боннэр, приемная дочь репрессированного крупного партийца Геворка Алиханяна.

А. Сахаров был далеко не единственным инакомыслящим в научной среде и каста ученых умело защищала своих коллег. Так, например, в октябре 1970 года группе ученых (тогда в их числе были академики Сахаров, лауреаты Нобелевской премии Тамм и Семенов и даже член ЦК, президент Академии наук СССР Келдыш) удалось добиться освобождения из психиатрической больницы известного биолога Жореса Медведева, автора ряда книг, распространяемых самиздатом. Когда же очередь дошла до самого Сахарова, советские власти сдуру предписали Академии наук СССР исключить Андрея Дмитриевича из числа академиков. Наказание обернулось конфузом. На общем собрании президент АН СССР А. Александров объявил: «Сейчас мы должны рассмотреть вопрос об исключении А.Д. Сахарова. Правда, такого прецедента в академиях наук еще не было». Академик П. Капица легко парировал председательствовавшего: «Неправда, такой прецедент был – в 1933 году Эйнштейна исключили из Прусской академии». Александров помедлил и сказал: «Итак, переходим к следующему вопросу повестки дня» (116). И всё. Если запрет на печать очередного опуса был для власти вопрос всего лишь идеологии, то преследование деятелей науки, ковавших меч государства, грозил существованию самого строя, который до сих пор не мог залечить раны, нанесенные передовым научным школам сталинским руководством. В состязании умов незаменимые, оказывается, есть.