Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Массовые народные выступления, подобные новочеркасским, способные придать новый импульс и направленность советскому организованному инакомыслию, сошли на нет именно в период расцвета диссидентского движения. Когда же власти исчерпали кредит доверия, потеряли из-за обострявшихся экономических проблем способность покупать лояльность «молчаливого большинства», то и диссиденты уже не имели сил обернуть ситуацию в свою пользу. Пришлось открыто использовать иностранную помощь – идеологическую, пропагандистскую и финансовую.

Давление государственного пресса в период жесткой послевоенной регламентации предопределило органический антикоммунизм ушедшей в метафорическое подполье интеллигенции, стало благодатной почвой для воскрешения исконных традиций недоверия к властям. С. Кара-Мурза: «Конечно, таких, кто открыто хулил советский строй (в основном, по следам разоблачений Сталина), да еще бравировал этим, у нас на факультете было немного» (53). Но многим хотелось участвовать в устроении судьбы народа.

А неуемное желание просветить темный народ, разумеется, в лучах своего представления о счастье! «Россию может изменить миллион сознательных просветителей, пропагандистов идеи добра и права», – провозглашал Д. Самойлов (61). Именно образованные люди составляли наиболее идеологизированный и политически активный слой советского общества. Их образование, а в большинстве случаев – и карьера, имели прямое отношение к идеологии, даже если они относились к ней как к ритуалу [220] Е. Евтушенко о Д. Шостаковиче, который на собраниях никогда не аплодировал, а только записывал: «У меня свой метод, Евгений Александрович, чтобы не аплодировать. Делаю вид, что записываю эти великие мысли. Слава Богу, все видят, что руки-то у меня заняты…» (65). Другой великий музыкальный символ советской эпохи М. Бернес. О Марке Бернесе вспоминает певец В. Мулерман: «У Бернеса был сложный характер… Советскую власть ненавидел и называл ее “мелиха” – на идиш – власть» (66). . Недаром, как показывали опросы, большинство советских рабочих и крестьян отождествляли «интеллектуалов» с начальством, относясь и к тем, и к другим с подозрительностью (62).

Однако массовые народные выступления все-таки дарили утомившимся ждать интеллигентам некоторую надежду на скорую смену режима. Неусыпная и неумолимая государственность, основанная на принципе служилого консенсуса, когда все слои общества исправно несут свою долю тягот, должна была быть заменена избирательно щадящей, избирательно снисходительной государственностью: по-старому требовательной к тем, кто внизу, и по-новому – «толерантной» к тем, кто наверху. Взошло солнце «шестидесятничества».

Среди ожидающих скорых перемен числилась разномастная публика – потомки репрессированных, представители творческой интеллигенции, «золотая» молодежь и причудливая смесь всех перечисленных ингредиентов. «Наступили благополучные 1960-е годы, и третье поколение номенклатуры уже сильно отличалось от первых. Оно в массе своей пришло не из рабфаков и глухих деревень, это были дети начальства. Они обрели сословное сознание и научились отделять свои сословные интересы от интересов общества и государства. С этого момента, кстати, начинается конфликт правящего сословия с официальной идеологией государства. Она всегда накладывает ограничения на аппетиты привилегированного сословия, напоминает о его обязанностях» (63).

Известно, что автоматически наследуемый характер прав и привилегий развращает высшие сословия, происходит дегенерация элиты. С. Кара-Мурза: «Войны и потрясения замедляют этот процесс, взбадривают элиту, а в благополучное время вырождение ускоряется. Однако выродившееся “дворянство” вызывает у народа уже не просто вражду, а омерзение. “Дворянство” же платит народу ненавистью и склоняется к национальной измене» (64).

Смутные образы народного разочарования в «высоких идеалах» и номенклатурной «элите» искали для своего выражения подходящий идеологический «материал». Старшее поколение прекрасно помнит вдруг вспыхнувшую среди водителей грузовиков моду на фотографии Сталина за ветровым стеклом. Это была демонстративная критика режима и выражение тоски по «порядку». Но этот народный порыв диаметрально отличался от стремления интеллигенции к получению либеральных прав и свобод. Социалистическое государство было склонно пойти навстречу именно народным массам, допустив осторожную реабилитацию Сталина в политической сфере, в сочетании с энергичным ростом благосостояния народа. Однако рост благосостояния «всего народа» оказался явно не по карману социальному государству: уровень жизни на Западе оставался недосягаем, к большому раздражению уже хорошо информированной интеллигенции. Ну, а неуклюжие попытки реабилитировать И. Сталина вызывали у нее судорожный страх повторения массовых репрессий.