Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

В конце шестидесятых годов, кроме событий в Чехословакии, важным поворотным пунктом эпохи стало начало массовой эмиграции в Израиль. Впервые за всю историю Советского государства власть согласилась на массовый добровольный исход своих подданных, причем в далеко не дружественное государство. Во всем этом просматривалось желание избавиться от докучливой группы людей, оказывавших огромное влияние на всю интеллигенцию СССР, и при этом настроенной весьма критически. Как тогда говорили: такое-то учреждение в Москве держит первое место по «отъезжанту» и второе – по «подписанту». Впрочем, эти понятия были взаимосвязаны – подписывали письма протеста те, кого система жизни в СССР не устраивала. Девиз эпохи – вновь ставшая актуальной фраза Бендера: « Я хочу отсюда уехать. У меня с советской властью возникли за последний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не хочу» . То, что в тридцатые годы звучало иронично, стало смыслом жизни в шестидесятых (семидесятых, восьмидесятых) для миллионов людей. А для некоторых – реальной возможностью.

В Советском Союзе мы все жили хоть и под домашним, но все же арестом. А тут появились люди, которые пусть с потерями, скандалами, унижениями, но все же могут уехать в другой мир. Туда утекал поток избранных, а назад шли посылки и фото из-за рубежа, которые мы получали, изумленно рассматривали и мучительно завидовали. Это было особенно унизительно для принудительно остающихся, безо всякой надежды изменить существующий порядок дел.

«Граница на замке» рождала в обществе ненависть и к границе, и замкам, и хранителям ключей от этих замков. Что охотно признают даже бывшие «хранители». Ф. Бобков: «Наши работники, перестраховываясь, часто отказывали в визе дельным, ничем не запятнанным людям, хотя их поездки за рубеж могли принести большую пользу стране. Эта система, которую невозможно было сломать, даже обладая некоторой властью, этот чиновничий произвол, калечащий судьбы людей, порождали неприязнь в обществе ко всем без разбора работником госбезопасности» (92). В. Катанян в своих мемуарах приводит фрагмент частного письма балерины Майи Плисецкой: «Видимо, я не поеду в Лондон. Очень много обстоятельств против меня. Все мои враги сделали все, чтоб я не поехала. Восстановили против меня всех, от кого это зависит… Так жить тошно, что хоть бросай все», – и дальше Катанян продолжает от себя: «Что бы ни было потом, никакие триумфы и награды никогда не смогут заставить ее забыть нанесенные ей оскорбления, как не смогут заставить примириться с гибелью отца» (93). Чувствуете накал страстей: отказ в поездке автором косвенно приравнивается к трагической смерти близкого человека! [155] Были и реальные трагедии. Так, мать великого пианиста С. Рихтера, бывшая дворянка и по матери этническая немка, во время войны ушла из Одессы с отступающими немцами и жила в Западном Берлине. Встретиться с матерью стоило Святославу Теофиловичу, бывшего долгое время «невыездным», больших усилий.

Другой пример, дневники одного из наиболее успешных и «выездных» советских писателей Ю. Нагибина: «Я, пропичканный всеми лекарствами, несчастный и всё же грубый, бедный душой от бесконечного пьянства, сижу и пишу эти строки. Так я отпраздновал свою “великую” беду – неотъезд в Японию. Я давно начал этот праздник, ибо со свойственной мне зверьевой, сверхчеловеческой чуткостью уже месяца полтора назад угадал, что не поеду. И тогда уже я перестал писать, утратив все слова, кроме самых злобных» (94). Все слова утрачены, и злость ослепляет, но писательская наблюдательность берет свое: «20 марта 1974 г. А может, всё дело в неком бюрократическом раскладе? Просто в КГБевской картотеке я принадлежу к категории, скажем, “Г”. Почему к этой, а не к другой – вопрос второстепенный. Скажем, по количеству написанных на меня доносов я и поставлен так низко. Эта группа является выездной, пока не происходит “ситуация Б”. Ухудшение отношений с заграницей, усиление вражеской радиоактивности, или некие чрезвычайные обстоятельства, как чей-то отъезд, враждебная кампания прессы и т. п. И сразу, без эмоций, без намека на недоброжелательство я попадаю в разряд невыездных. Потом ситуация меняется, и я вновь еду, куда хочу. По-моему, я нащупал что-то очень похожее на правду. Иначе надо предположить, что только мною и занимаются все стукачи и все органы» (95).

Нагибин угадал. Горячее желание советского интеллигента увидеть мир стало одним из самых эффективных рычагов для управления им. «Границы мне мешают. Мне неловко/ Не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка», – восклицал молодой шестидесятник Е. Евтушенко. Неловкости ему систематически помогали избегать. «Идеологическое управление КГБ заинтересовалось опытом работы моей мамы Эммы Судоплатовой с творческой интеллигенцией в 30-е годы, – вспоминает сын известных советских разведчиков А. Судоплатов. – Бывшие слушатели школы НКВД, которых она обучала основам привлечения агентуры, и подполковник Рябов проконсультировались с ней, как использовать популярность, связи и знакомства Евгения Евтушенко в оперативных целях и во внешнеполитической пропаганде. Мама предложила установить с ним дружеские конфиденциальные контакты, ни в коем случае не вербовать его в качестве осведомителя, а направить в сопровождении Рябова на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Финляндию. После поездки Евтушенко стал активным сторонником “новых коммунистических идей”, которые проводил в жизнь Хрущев» [156] За что ему порой за границей доставалось по мордасам: «…Внезапно я увидел, что к рингу бегут молодые люди – человек десять… Резкий толчок в спину швырнул меня вниз… Меня, лежачего, начали молниеносно и четко бить ногами… Опомнившиеся зрители бросились на нападающих, и, схваченные, поднятые их руками, те судорожно продолжали колотить ногами по воздуху, как будто старались меня добить. Задержанные оказались родившимися в США и Канаде детьми бандеровцев, сотрудничавших с Гитлером…» (98). Ну, нравы украинских националистов, врагов русского слова, не слишком изменились за прошедшее время. (96). Р. Медведев: «Андропов помогал поэту Евтушенко в организации его многочисленных поездок за рубеж. Поэт получил от шефа КГБ прямой телефон и разрешение звонить в необходимых случаях. Еще в 1968 году Евтушенко сделал резкое заявление с протестом против ввода советских войск в Чехословакию… В 1974 году такая же ситуация повторилась, когда Евтушенко публично высказался против высылки из СССР А.И. Солженицына… Евтушенко признавался, что в обоих случаях он звонил сначала Андропову». То есть «дерзкие» протесты Е. Евтушенко в действительности представляли собой санкционированные КГБ акции, призванные внушить миру, что в СССР есть «свобода слова». Вот, мол: Евтушенко протестует, а никакие репрессии в отношении его не применяются, и он по-прежнему путешествует по всем странам! (97). И поэт не просто путешествовал, но и получал гонорары, делал публичные заявления, давал интервью, в том числе, в 1972 году, и пресловутому журналу «Плейбой».