Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Де Голль, конечно, был не сахар, и свои представления о мире имел вне зависимости от Советов или Америки: скажем, будучи с визитом в СССР, он не постеснялся возложить венок на могилу Сталина и отдать честь мертвому генералиссимусу. Но для США Де Голль, с его решением вывести Францию из военной организации НАТО, был значительно неприятней. Советские спецслужбы небезосновательно видели за протестом французских студентов направляющую руку заокеанского гиганта, а «Пражская весна» с ее похожими настроениями просто не имела другого варианта прочтения. Сказки о «социализме с человеческим лицом» давайте оставим пропагандистам, тем более, что последовавшая в Чехословакии спустя 20 лет «бархатная революция» (во многом с теми же участниками) всё расставила по своим местам – кто и какой строй хотел строить и в какие блоки вступать.

Существует байка, что главный идеолог СССР М. Суслов, дескать, сказал: «В Чехословакии отвинтили гайки и пришлось вводить войска, а кто будет вводить войска к нам?» Легенда легендой, но в ней затронут самый больной для советского руководства вопрос безопасности государства, которой, в случае утраты Чехословакии, был бы нанесен грандиозный ущерб. На это ни один советский лидер пойти бы не смог. В том числе и те, кто считался наиболее «прогрессивными». Например, одним из самых горячих сторонников вторжения в Чехословакию был первый секретарь ЦК КПУ П. Шелест, который сегодня числится одним из «самых-самых» почитаемых «украинофилов».

Стало ли введение войск Варшавского договора на территорию Чехословакии катастрофой международного масштаба? Не уверен. Ну, отменили неформальную встречу президента США Джонсона с Косыгиным, запланированную в Ленинграде, ну, вышли писатели Мориак и Сартр из Общества франко-советской дружбы, ну, пошумела западная пресса… А вот с местными либералами власть разошлась очень надолго. Самые рьяные из них принялись воевать со строем открыто – выходили на площадь, писали письма протеста, помогали материально заявившим о себе диссидентам. В. Новодворская (кстати, мемуары этой дамы я рекомендую прочесть всем, кто хочет понять психологию диссидентсвующей публики) сочно описывала происходящее: «1968 год грянул как труба Страшного суда. Когда я увидела реакцию окружающих интеллигентов, только тогда я поняла, насколько растоптана моя страна. Они радовались чужой свободе, взлету Чехословакии как чему-то для них навсегда недостижимому (с оттенком чувства “пусть хоть кто-то поживет…”). В этой радости было столько усталой покорности судьбе, что становилось жутко. С каким ужасом я читала все “последние предупреждения” Дубчеку! Вторжение было селекцией. Все вокруг разделились на два лагеря: одобряющих и негодующих. Первые становились навеки чужими, вторые были свои» (89).

«Свои» это, наверное, Е. Евтушенко, написавший протестную телеграмму, Л. Богораз, митинговавшая с друзьями на Красной площади против ввода войск, Б. Окуджава, на выступлении в Кишиневе резко высказавшийся против оккупации Чехословакии… А может, и приятель многих диссидентов В. Ерофеев, отправитель пылких посланий о революции в Петушинском уезде самому А. Дубчеку: «Пусть, мол, порадуются ребята, может они нас, губошлепы, признают за это субъектами международного права…» Впрочем, Дубчек к тому времени стал уже обычным егерем в Словакии.

Свои выводы сделала и власть: «Пражские события 1968-го расставили многое по своим местам, власть откровенно помрачнела. Комсомольский деятель пошел совсем иной – прагматичный, абсолютно циничный, вежливый и скользкий» (А. Козлов) (90). Этот комсомольский деятель образца конца 1960-х – начала 1970-х еще скажет свое решающее слово в судьбе Советского Союза и в ренессансе «Пражской весны». Давно уже высказано предположение, что отчасти причины поведения М. Горбачева – в его зависимости от мнения друзей студенческих лет, среди которых числился и один из идеологов чехословацких событий 1968 года З. Млынарж, с которым «Горби» жил в одной комнате студенческого общежития.

И уж совсем мало тех, кто видел в унижении Чехословакии высшую справедливость и высший суд. В эпоху перестройки, в очередную годовщину входа советских танков в Чехословакию, когда били себя в грудь и посыпали голову пеплом представители, так называемой, «демократической» интеллигенции, Л. Гумилев резко заметил: «А что же чехи хотели за предательство в Гражданскую войну?» [154] Лев Николаевич подразумевал то, что в 1920 году чехи выдали белого адмирала А. Колчака большевикам и через Владивосток отбыли из России, прихватив часть её золотого запаса, который Колчак возил с собой. На это золото они основали в Чехословакии «Банк легионеров». (91). И когда в Прагу вошли танки наследников «комиссаров в пыльных шлемах», победивших «беляков» не без помощи чехов, – кого надо проклинать? И в этом тоже есть своя логика. Логики нет в том, что шестидесятники, воспевавшие «комиссаров в пыльных шлемах» у себя на кухнях, противились переносу их буденовского опыта соседям.