Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Одновременно с лозунговостью окружающего мира создавался и особый советский «новояз», то есть предпринимались сознательные усилия, чтобы отделить молодежь от предыдущей культуры созданием особого стиля общения и жаргона, свойственного только людям нового поколения. Особо популярными становятся сокращения слов: пролеткульт, ширмассы, культуровень, пролетсуд, совдурак, ответработник, селькор, дортоварищ (дорогой товарищ), оргнеувязка, колдоговор, жалобкнига, примкамера, ликбез и т. д. Появились слова «ширпотреб» – товары широкого потребления, «руковод» (синоним руководителя), «деловод», «стекловица» – передовая статья в газете «Известия» (редактор Стеклов), «фабзайцы» – учащиеся школ фабрично-заводского ученичества (ФЗУ), «комса» – комсомольский актив.

Понятия официальной идеологии таким образом проникали в живой язык. Согласно исследованиям, в 1920-е годы специфические советские идиомы, например, «зажимание критики», «злоупотребление властными полномочиями», «нарушение советской демократии», «нарушение социалистической законности» и т. п. почти не встречаются в официальных обращениях рядовых граждан к власти. Но уже в 1930-е годы «новояз» густо пропитывает речевой поток жителей СССР, в том числе и колхозников (10). По восторженному замечанию М. Кольцова, в Советском Союзе каждый «ребенок знает, что такое режим экономии, Чемберлен, ячейка, октябрины, пинг-понг, учком, Шанхай, викторина, Автодор, кульшефство, баскетбол» (11). Рождался молодежный сленг, который отвратительно скрипел для любого человека, воспитанного в традициях старой русской литературы, но четко выделял носителей нового сознания, проводил невидимую черту между ними и архаичными миром классических понятий. Прибавьте к этому спортивный облик молодого человека: майки, шорты (спортивные трусы), короткие юбки и короткая стрижка у девушек – и вы получите портрет идеального комсомольца в весенне-летний период.

Тем же, кто думал по старинке и русский язык изучал в гимназиях, кто дышал литературной классикой, приходилось несладко. Желчность и нервный смех оставались их уделом. Высмеивая моду, М. Булгаков ехидно предлагал окружающим свои варианты сокращений, скажем, «Пампуш на Твербуле» по-булгаковски означало памятник Пушкину на Тверском бульваре. Известный лингвист Г. Винокур писал в 1929 году: «Невыносимы тысячекратно повторяемые “лицом к деревне”, “даешь Культкомиссию”, “крепи красный флот”, “режим экономии”. Все почти материалы нашей фразеологии – это изношенные клише, стертые пятаки… За этим словесным обнищанием, за этим катастрофическим падением нашей лингвистической валюты кроется громадная социальная опасность» (12). К. Паустовский: «Со времени работы в РОСТА я начал упорно обороняться от всего, что могло засорить тот внутренний мир, который я носил в себе и пытался передать другим. Больше всего я боялся заразиться стертым и беспомощным языком. Он безжалостно и быстро распространялся в те годы… Ко многим словам, таким, как “поприветствовать”, “боевитый” (их можно привести много), я чувствовал такую же ненависть, как к хулиганам. И не только потому, что они идут вразрез с характером русского языка, но еще и потому, что в них выражалось невежество и отсутствие национальных качеств» (13). К. Чуковский: «Нынче именно потому-то в упадке литература, что нет никакого спроса на самобытность, изобретательность, словесную прелесть, яркость. Ценят только штампы, требуют только штампов, для каждого явления жизни даны готовые формулы» (14). Многие из штампов пережили десятилетия. Именно тогда Крым начали называть «Всесоюзной здравницей», а Север – «Всесоюзной лесопилкой».

В том же ряду стихийного сопротивления «новоязу» стоят романы Ильфа и Петрова, ставшие основой нонконформистской речи последующих десятилетий. Продолжателями традиции И. Ильфа и Е. Петрова стали В. Аксенов, В. Войнович, Ф. Искандер, С. Довлатов. В дилогии о Бендере универсально отражены господство пропагандистских штампов, характерных для всей советской идеологии: «Журналист Ухудшанский ушел в купе, развернул последний номер своего профоргана и отдался чтению собственной статьи под названием “Улучшить работу лавочных комиссий” с подзаголовком “Комиссии перестраиваются недостаточно». Непреходящий успех гениального пособия для журналиста Ухудшанского является примером того, что высмеянные газетные штампы 1920-х жили в советской публицистике до самого ее бесславного конца.