Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

«Здесь и родился… родился… родился… Распутин…. Распутин… Распутин…» – эхами пронизало душу.

– А вот тут под нами храм, – сказал другой мужчина, рукавицей расчищая со льда снег и прищуриваясь в эти неимоверные глубины, на днах которых покоятся и дома, и кладбища, и деревья, и вся жизнь населявших Аталанку людей.

«Храм… храм… храм…» – уже и сама душа зазвучала, отдавая своё эхо этим беспредельным ангарским привольям снегов и льда, холмов и неба.

Ещё останавливались. Подходили к местному рыбаку – одна рыбёшка, окунёк промёрзший, скрючилась возле его ног.

– Сколько стоишь?

– Часа два. Или три. Не знаю.

– И что – весь улов?

– Угу.

– Работа-то какая-нибудь на селе есть?

– Ты чё! Какая у нас может быть работа?

И всё время разговора удочкой, как заведённый, – дёрг, дёрг, а глазами, припорошёнными пустотой, – под ноги, но без погляда в лунку или на удочку.

Ещё останавливались – пять-шесть хмельных мужиков набились в жигулёнок; и они и шофер уснули на ходу, заехали в целину. Чудо, что ни с кем не столкнулись, никого не задавили. Очнулись, не могут выбраться из сугроба, стали заводить – тосол, оказалось, вытек.

– Дай тосола.

– Нету.

– Дай пешню – из лунки воды залью.

– Нету. По какому случаю нажрались, герои?

– У нас каждый день случай. Пей да дрыхни – живём весело. Дай на бутылку.

– Да ты ни до какой бутылки не доедешь и не добежишь – замёрзнешь, дурило. До ближайшего села километров под сорок.

– Ай, один раз живём! Чё, и ста граммов нету?

Выкатили из сугроба, и больше ничем не могли помочь, своей дорогой поехали.

И ещё случались остановки. Во время одной из них с потешным, чумазым пареньком, лет семнадцати, поговорили. Его уазик занесло в сугроб, чуть не опрокинуло, двигатель заглох. Подбежал паренёк к нашему шофёру:

– Слушай, покажи, как эту чёртову колымагу заводить.

– Ты что, первый раз замужем, в смысле за рулём? – шутливо спросил шофёр.

– Да, – серьёзно ответил паренёк, шмыгая простуженным, высиненным носом.

– Ну ты даёшь! Кто же тебе доверил руль?

– Водка на лесопилке кончилась, мужики все бухие, а я ещё не умею много пить. Говорят: садись, малой, в уазик, дуй в деревню за водкой. Ну вот, я сел и поехал. От встречного КамАЗа увернулся еле-еле и забабахался в сугроб. Помогите, что ли.

Вытолкали машину на дорогу. Шофёр показал пареньку, как завести её, как переключать скорость, ещё какие-то напутствия дал.

Часа за три добрались до Аталанки, той, новостройной, в которой мальчик Валя Распутин прожил лет двенадцать до своего поступления в университет.

Произнесли подобающие событию речи, открывая музей-квартиру – маленький, старенький домик на два хозяина по улице Школьной, 24.

А улица, к слову, во всём посёлке, кажется, одна, если не считать заезды от реки и выезды к тайге; честно скажу, не разобрался. Приметно: много брошенных домов, всюду, не знаю, запустение не запустение, но село малоухоженное, безлюдное, сиротливое. Может быть, летом как-то весёльше картина.

Через стенку живёт двоюродная сестра Валентина Распутина, к сожалению, не расслышал её имени, – она теперь и смотрительница музея-квартиры. Не очень-то разговорчивая, беспрестанно хлопочет по хозяйству, кур кормит, двор метёт; маленькие ребятишки её играются у ворот, старшие – в трудах. Как ютится семья на своей половинке – непонятно.

Спрашиваю:

– Как вам живётся здесь?

– Да ничё, – отвечает со стеснительной улыбкой.

– Свет есть?

– Да вон, механизма трещит. На несколько часов включают.

– Не так уж и далеко Братская ГЭС – почему же механизма ?

– А чёрт их знает, – отмахнула метлой.

Кто же они – их ? Почему до Аталанки и многих других сёл по Ангаре не дотянули свет? Почему нет как нет сюда дорог? А то, что означено на карте дорогой, – не дорога вовсе, а направление. Почему пассажирский катер или теплоход редкие гости здесь?

– Молодёжь-то задерживается?

– Чё имя тут делать? Загибаться? Ну нет: пущай хоть они поживут, как люди. Не надо имя нашей лямки проклятой.

Потом в школе, красивой, кирпичной, построенной по хлопотам Валентина Григорьевича, посмотрели концерт. Пели под баян местные учителя:

Ещё, ещё пели. Пели хорошие, прекрасные советские наши песни, пели самозабвенно, голосисто, что там! – пели так, что поневоле подумаешь: не жизнь у них тут – песня разливанная.