Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

Одному замечательному молодому писателю, которого называют вторым Распутиным, предложили произнести речь на юбилейном вечере в честь 80-летия нашего великого земляка, и он скромно и достойно ответил:

– Я по-распутински промолчу.

Он молодец: искренно, честно сказал, без оглядок на авторитеты и мнения, а – как созрелось в нём и утвердилось. И думается, многих из нас, литераторов, в особенности тех, которые большие любители толкать речи, очевидно красуясь на публике, слегка так, деликатно как бы упрекнул: мол, всё говорите, говорите, а о чём и для чего – сами ведаете ли… И в то же время в его словах угадалось какое-то важное заделье, немаловажная задумка и для писателя, и для любого другого человека, который хочет стать лучше, для которого ещё не поздно понять и принять один из первостепенных заветов Распутина:

Совесть заговаривает в тебе не сама по себе, а по твоему призыву .

Дело, кажется, за малым – безотлагательно действовать по-распутински. Безотлагательно, потому что каждый день жизни уходит безвозвратно.

Однако же не всё так просто с посылом по-распутински промолчать .

Известно, что у Валентина Распутина среди литературной братии было прозвище Молчун. Но оно при всём том происходило не оттого, что он молчал, молчал. Молчал да при этом мрачно посматривал вокруг, важничал, пыхтел, словно хотел сказать: «Я молчу, потому что не нахожу уже слов, чтобы вас, погрязших в грехах и неразумии своём, направить на путь истинный. Я смозолил язык, уча вас!» Да, он нередко замолкал, бывал предельно немногословен, потому что считал:

Чтобы понимать друг друга, много слов не надо. Много надо, чтобы не понимать .

Известно и другое: он – да, да, именно он! – был если не блестящим, то, это точно, отменным оратором, мог, случалось, говорить перед читающей публикой час-другой, без бумажек, без суфлёров, а то и без запинок, хотя гладкостью его речь, мягко говоря, не отличалась. Кто-то мне однажды сказал о его выступлении: «Коряво, но крепко, как корни столетнего кедра». Действительно, зачастую коряво, туго, как со скрипом шло у него устное слово. Но мы помним: он горячо, даже можно сказать, страстно выступал на съездах народных депутатов СССР, на съездах и пленумах Союза писателей СССР и России. Люди, слушая его, воспламенялись. А сколько великолепных, душевных слов им было произнесено на юбилеях друзей-писателей! А что за прелесть его Пушкинская речь в Пскове со сцены драматического театра! А лауреатская, посвящённая Достоевскому! А перед Солженицыным, когда тот вручил ему премию своего имени! Он не раз выступал на Рождественских чтениях, на многочисленных конференциях, перед читателями и зрителями своего «Сияния России», которое под его руководством прошло более двадцати раз. Можно, конечно, чреду нанизывать.

Я, к примеру, накрепко запомнил его короткое, но ёмкое, взволнованное выступление на читательской конференции по его недавно вышедшей повести «Дочь Ивана, мать Ивана». Тогда перед многочисленной публикой, собравшейся в Молчановке, литературоведы, критики, журналисты, просто читатели, извините за выражение, или что-то бормотали, или упражнялись друг перед другом в красноречии, в знании мудрёных терминов, или же без меры и такта превозносили автора. Вдобавок усиленный микрофоном звук нещадно бил по слуху и своей никчемной громкостью, и хрипами со свистами; у большинства выступающих слов было не разобрать. Я видел: Валентин Григорьевич скучал, был недоволен, возможно, страдал. И – многие зрители не на шутку заскучали; некоторые, особенно школьники и студенты, стали пошумливать.

В конце встречи Валентин Распутин встал. По залу:

– Распутин будет говорит. Тише, тише вы там!..

Стоял он перед нами, высокий, подтянутый, лобастый, горящий щеками, и говорил без микрофона в большой переполненный зал чётким, крепким, но всё же негромким, не напирающим голосом:

– …Я многое что перепробовал в последние годы, перебрал многие способы стояния за Россию. Может быть, не все. Может быть, остались самые спокойные, тихие, когда нужно уцепиться и не даваться. Держаться за своё и ни в какую не отступать…

Удивительно, его все услышали. Я с моими учениками и учителями сидел на дальних рядах, но слышал его голос отчётливо, словно бы писатель вблизи был и только мне одному говорил. Он в секунды съединил весь зал. Съединил этими простыми, без затей, без красивостей ораторских словами.

Уцепиться и не даваться – не раз, как девиз, как клятву, я повторял про себя, когда мне становилось невмоготу. Не раз я произносил эти два слова перед читателями, когда мне хотелось поддержать их, смахнуть с их лиц унылость дней.