Клод Ланцман - Шоа

Значит, они все поняли благодаря этой тишине?

Да, это так.

Может ли он описать эту тишину?

Ну, эта тишина… В лагере ничего не происходило, ничего не было видно, ничего не было слышно – никакого движения. И тогда они стали спрашивать друг у друга: «Куда делись те евреи?»

Филип Мюллер

Нашу зондеркоманду держали в одиннадцатом секторе Освенцима-1, в камере № 13.

Это была подземная камера, изолированная от других. Мы стали «хранителями тайны», смертниками, которым дана отсрочка. Никто из нас не должен был разговаривать и вступать в контакт ни с одним другим заключенным. И не только с заключенными, но и с эсэсовцами. За исключением тех, кто участвовал в операции «Рейнхард». В камере было окно, через которое можно было услышать, что происходит во дворе. Казни, крики жертв, вопли. Но видеть мы ничего не видели. Так продолжалось несколько дней. Как-то ночью появился эсэсовец из политического отдела. Было около четырех часов утра. Лагерь был погружен в сон, в лагере все спали. Во всем лагере не было слышно ни звука. Нас опять заставили выйти из камеры и отвели к крематорию. И там я в первый раз увидел, что происходит с узниками лагеря. Нас выстроили у стены и строго приказали ни с кем не разговаривать. Деревянные ворота в ограде крематория распахнулись, впуская длинную вереницу людей: стариков, женщин – человек двести пятьдесят – триста. Мешки в руках… звезда Давида на рукаве. Несмотря на разделявшее нас расстояние, я понял, что это польские евреи, прибывшие, вероятно, из Верхней Силезии, из Сосновецкого гетто, что в тридцати километрах от Освенцима. Я уловил обрывки разговоров, услышал слово fachowitz , что означает «квалифицированный рабочий», а также Malach-ha-Mawis – «ангел смерти» на идише и harginnen , то есть «нас собираются убить». По тем словам, которые доносились до меня, я понял, какая борьба происходит в душе у этих людей. То они говорили о работе – быть может, на что-то надеялись… То вспоминали Mалах га-Мавета, ангела смерти.

Противоречивые слова свидетельствовали о противоречивости чувств.

Вдруг, как по команде, разговоры во дворе крематория смолкли. Взгляды всех устремились к плоской крыше здания.

И кто же там стоял? Эсэсовец Аумейер, глава политического отдела Грабнер и унтерштурмфюрер Гёсслер. И вот Аумейер берет слово: «Вы прибыли сюда, чтобы работать на наших солдат, которые воюют на фронте.

Тем, кто будет хорошо работать, нечего опасаться».

Видно было, что у людей появил ся проблеск надежды. Это очень явственно ощущалось. Так палачи преодолели первое препятствие. Тогда Грабнер в свою очередь сказал: «Нам нужны каменщики, нам нужны электрики. Нам нужны специалисты любого профиля». Потом Грабнера сменил Гёсслер. Он указал пальцем на какого-то маленького человечка из толпы. Этот человек до сих пор стоит у меня перед глазами.

– Кто вы по профессии? Человек ответил:

– Я портной, господин офицер.

– Вы портной? И что вы шьете?

– Я мужской портной. Хотя нет, я шью и для мужчин, и для женщин.

– Замечательно! Такие люди нужны в наших мастерских!

Потом он обратился к одной из женщин:

– А вы кто по профессии?

– Медсестра.

– Отлично! Нам нужны медсестры, чтобы ухаживать за нашими солдатами в госпиталях.

Вы все нам нужны. А пока – раздевайтесь…

Вы должны пройти дезинфекцию.

Нам важно ваше здоровье.

Я увидел, что сказанное успокоило и обнадежило их, и они начали раздеваться.

Даже если они сомневались… Когда хочешь жить, нужно на что-то надеяться.

Одежда осталась во дворе. Она была разбросана повсюду. Аумейер так и сиял, гордый тем, как он ловко все провернул. Он возвратился к своим эсэсовцам и сказал им: «Такой вот метод! Учитесь». Благодаря этой уловке ему удало сь совершить качественный скачок: теперь даже одежда заключенных не пропадала зря.

Рауль Хильберг, историк (Барлингтон, США)

Я старался не касаться глобальных вопросов, поскольку опасался, что не смогу найти на них удовлетворительных ответов.

Взамен этого я решил систематизировать различные мелочи и детали, чтобы на их основании выстроить схему, структуру, которая позволила бы если не объяснить, то по крайней мере более полно описать то, что произошло. Поэтому я представил процесс уничтожения – по существу, это была бюрократическая процедура – в виде последовательно сменяющих друг друга этапов, которые подчинялись определенной логике и вытекали главным образом из опыта, из предшествующего опыта.