Алексей Иванов - Быть Ивановым. Пятнадцать лет диалога с читателями

Читатель, желающий продолжения, когда автор уже всё сказал, не понял, что с ним вели серьёзный разговор, а не катались на каруселях, когда можно сделать ещё пару оборотов, если понравилось

Откуда у вас такие познания о чужой душе? Этим вопросом я задавался уже давно, и монолог Федьки Милькова в «Золоте бунта» напомнил мне о нём. Как мне кажется, то, что говорит Федька, надо почувствовать самому, для того чтобы потом описать такое. Или это что-то из психологии?

Ваш вопрос можно сформулировать иначе: «Иванов сам всё это пережил и прочувствовал или ему кто-то рассказал?» И так и сяк. Больше, конечно, сам. Не в том смысле, что я претерпел все те ужасные испытания, которые придумал для своих героев, — нет-нет, боже упаси. Однако в жизни любого человека бывали такие же ситуации, как в жизни моих героев, но не столь явные и ярко выраженные, а смазанные, недраматичные, перемешанные с чем-то другим. Но всё равно были. Например, я никогда не прыгал в воду с высокой скалы, но прыгал с гаража в сугроб. Я просто вспоминал свои чувства и мысли, а потом очищал их и усиливал. В фильтрации и концентрировании как раз и заключается собственно творческая работа. А опыт общедоступен. Тот, кто не отрефлексировал в себе этот опыт, пусть и слабый, едва мерцающий, тот не срезонирует и на романную коллизию. Вы срезонировали.

Удивительно, как зачастую разнятся произведение и личность автора. Случается, что собственно творчество перерастает масштаб личности творца. На ум пришёл пример Пастернака. По мемуарам его современников, по плёнкам с его голосом создаётся картина личности довольно слабой, зависимой, ведомой. А стихи какие чувственные, глубокие, разящей силы! «Живаго», правда, не особо выверенное и не особо глубинное произведение, но всё же попытка протеста человека, в конце жизненного и творческого пути выбирающегося из-под лавки собственного страха и слабости. Как вы считаете, произведение — это отражение автора? Его продолжение? Или что-то совсем отдельное? Как произведение влияет на автора?

Судите о писателе как человеке по его текстам, а не по чужим мемуарам и не по старым записям. И не по биографиям, которые всегда зависят не только от самого человека. Хотя собственные тексты автор может и предать. Но нет ничего более откровенного, чем текст. И в нём никогда ничего не спрячешь так, чтобы никто не нашёл. Трус никогда не напишет адекватно про смелого человека, а подлец — про порядочного. Однако точность фиксации вполне возможна и у труса, и у подлеца. И я бы не стал о «Докторе Живаго» говорить, что это не особо глубокое и не особо выверенное произведение. Вы можете попросту не совпадать с автором глубинами. Например, для одних «Лолита» Набокова — анализ стратегий педофила, для других — песнь о том, что мы живы лишь в погоне за недостижимым, пусть она и чудовищна. А про «выверенное»… Вы же не присутствовали при работе автора, чтобы судить, сколько труда он вложил. Это субъективное мнение. Произведение и автор — всегда одно целое, но взаимосвязи между автором и его произведением обычно куда сложнее, чем кажутся со стороны. Они не прямолинейны. В общем, они читателю и не нужны. Если бы автор считал, что они нужны, он бы писал нон-фикшн, а не художественную прозу.

По большому счёту писатель читателю не нужен. Читателю нужен роман, а знание, каков его автор в жизни, к роману ничего не прибавляет

Прочитал «Блуда и МУДО» и хочу задать вам вопрос, который Милена задала Костёрычу: «Не слишком ли сложным вещам вы хотите обучить этих глупых детей?» Под детьми я образно подразумеваю читателей и критиков вашей книги. Станут ли вашим ответом слова Костёрыча: «Я просто даю компас. Многие так и не научатся им пользоваться. Кое-кто из научившихся всё равно пойдёт не туда. Но компас-то должен быть у каждого»?

Соблазнительно было бы, конечно, примкнуть к точке зрения Костёрыча. Но Костёрыч говорил об учительстве, а не о писательстве. Учительская позиция по отношению к литературе будет сводить творчество исключительно к социально-нравственной дидактике, а тут писателю недалеко и до мессианства. Я же предпочитаю онтологическое объяснение творчества, даже если его продукт — социальный анализ или проповедь. Творчество не месседж, а форма существования личности, ну а существование личности не имеет конкретной общей цели. То есть роман — не «компас». Так что моим ответом будут слова не Костёрыча, а Портоса: «Я дерусь, потому что я дерусь».