Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Ну и напоследок пример изящной, тонкой чуши. В диалогах – изрядно вопросительной частицы «ли». На белорусский она переводится как ці . Причем периодически в мозгах Googl’а что-то заклинивает ( Ли как фамилия?), и он в переводе делает большую букву. Автор и это послушно впихивает в текст, у него получается: «Ужо не дамаўляецеся Ці вы адамкнуць і іншыя вароты?» («Уж не договариваетесь ли вы отпереть и другие ворота?») И здесь, если уж хотеть литературности, то как минимум эту частицу следовало бы поставить в начало белорусского предложения: «Ці не змаўляецеся вы адамкнуць і другія вароты?»

А теперь – лучшее из ермаковского «украинского языка». Здесь у меня также есть свое любимое, стоящее того, чтобы войти в анналы цитирования. Это перевод известной фольклорной формулы «И ты меня присвой и примолвь». Вот шедевр: «І ти мене присв і промовив». Ну, перевод второго глагола из повелительного наклонения второго лица – в прошедшее время третьего лица с полной утратой изначального смысла – это еще цветочки. Но вот кто бы нам объяснил, что такое «присв»?

Имеются и другие не менее загадочные места. «Ах ты, панская морда!» на «ермаковском украинском» будет «Ах ти, Паска морда!». Сам Google в данном случае дает сейчас более корректную «панську морду». Могу предположить, что ранее, во время написания романа, Google выдавал именно такой странный вариант «Паска морда», у него такое бывает. Однако с тех пор вариант перевода там (но не у Ермакова) усовершенствовали. Тут, думаю, можно у айтишников поспрашивать.

Далее – привычная дань традиционным глупостям. «Жаркое» как имя существительное, блюдо, переводится прилагательным «спекотне» (от «спека», «жара» по-украински). «Вон!» как целеуказание переводится словом «геть!» (то есть «прочь!»). Конечно же, наличествуют другие традиционные ошибки машинного перевода – неучет в эпитетах смены рода имени существительного: «Ой, гострий у тебе око» («гострий» как реликт, потому что глаз в русском языке мужского рода).

Ну и самая частая, системная ошибка, многочисленная, потому что речь идет о диалогах. Это практически полное отсутствие звательного падежа, характерного для украинского языка. Google на него лишь один раз расщедрился. Ну и Ермаков баловать нас большим не стал. Зачем? И так все в восторге от книги.

Признаться, даже затрудняюсь сказать, что меня больше изумляет в этой истории: постмодернистский, гугловско-«бандитский шик» автора или гипнотически массовая, всепрощающая невнимательность читателей, критиков?..

Казалось бы, хороший писатель, серьезный роман, солидное издательство – и тут такая «Вампука, невеста белорусская», исполненная с завидной наглостью, цинизмом в духе творчества О. Бендера в литерном поезде Москва – Туркестан.

Уму непостижимо…

Роман Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание» (2019), вышедший под самый конец минувшего года, уже не один критик, успевший с тех пор хоть что-то о нем сказать, отнес к «постапокалиптическому» тексту русской литературы, сравнив его, например, с «Островом Сахалин» Эдуарда Веркина. У Горалик описывается, напомню, состояние мира, преимущественно Израиля, после катастрофы. В числе ее последствий оказалось и обретение животными речи, а с нею, неминуемо, – и сознания, и собственного взгляда на дела человеческие, который, понятно, с человеческим взглядом может совершенно не совпадать.

Мне же кажется, что главное в романе Горалик – совсем не посткатастрофичность (она – всего лишь условие постановки вопросов принципиально более важных), а проблема иноустроенного сознания (включение которого во взаимодействие с человеком и ставит под вопрос в конечном счете всю сложившуюся систему этических принципов). Поэтому его хочется поставить в один ряд с другим романом, который в этом контексте, кажется, никто еще не назвал, – с «Днями Савелия» Григория Служителя (2018), с автобиографией мыслящего кота. Этот кот – кот-философ, наблюдающий человеческую жизнь извне, в ритмику и пластику его сознания Служитель вжился не хуже, чем Горалик, заговорившая в новом своем романе множеством до пугающего убедительных голосов самых разных существ от верблюдов до ящериц.

Совершенно различные едва ли не во всех мыслимых отношениях, занятые до противоположности разными, казалось бы, вопросами (Горалик – о возможности жизни в условиях, когда прежняя жизнь рухнула; Служитель – скорее, о тихом, терпеливом, внимательном наблюдении неизменного), два этих текста, по-моему, неспроста появились одновременно. Они наводят на мысль о своем родстве – а может быть, даже и об общих своих источниках, по крайней мере – формирующих импульсах, – не только потому, что оба они – романы вживания в чужое сознание, но и потому, что нежданно оказались об одном: о границах человеческого, о его проблематизации. О необходимости (по крайней мере, о возможностях) выхода за эти пределы. (Кот Савелий выходит за положенные нам пределы даже дважды: не только в том смысле, что он смотрит на людей извне, но и в том, что – как узнает читатель, добравшись до конца романа, – повествование его ведется из посмертия. И взгляд его скорее ностальгический – и, как свойственно ностальгическим взглядам, – принимающий и прощающий.)