Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Такая теснота постапокалиптического ряда несомненна (и ох, не избыточна ли?). Разнообразие предлагаемых вариантов Конца Всего (а что в них однообразно – предстоит еще выявить) наводит на мысли о том, что, видимо, пора потихоньку начинать систематически сравнивать такие тексты. Основательно задумываться над их чертами, тенденциями и разновидностями. А главное – над причинами и глубокими стимулами складывающегося и нарастающего на наших глазах постапокалиптического текста русской культуры, полного уже внутренних отсылок разных его частей друг к другу. Делаю пока заметку для чаемого разращивания, чуть менее беглую, чем тогдашнее торопливое замечание.

Корректнее было бы, конечно, говорить о литературе, пишущейся по-русски и при этом далеко не всегда собственно русской (вовсю уже идут и далеко зашли тонкие дифференцирующие процессы), – скажем, сюда относятся и израильтянка Горалик, во многом выговаривающая в своем романе тревоги, свойственные именно израильскому сознанию и для здешних жителей не всегда и прозрачные, и белорус Мартинович, создавший один из двух равноправных вариантов своей «Ночи» – тоже полной внутрибелорусских отсылок и намеков – на русском языке. Стремясь к еще большей корректности, стоило бы говорить о тексте не «постапокалиптическом», а «посткатастрофическом». Разница существенна: определившая представляемый мир Катастрофа в образующих его частных текстах есть всегда (неважно, с какой степенью внятности она обозначена), но Апокалипсиса как такового – «Откровения», в точном значении слова вкупе с его неминуемыми религиозными импликациями вообще-то нет нигде (кроме, может быть, с некоторыми оговорками, «Ночи» Мартиновича). Не говоря уж о том, что во всех вариантах посткатастрофических текстов земная жизнь после Большой Беды с теми или иными трудностями все-таки, приспосабливаясь к новым условиям, продолжается, чего после Апокалипсиса с ней, по идее, быть не должно.

Как легко заметить, тема, во-первых, на редкость востребованная массовым читателем (издают-то все сплошь крупные издательства да большими тиражами), во-вторых, нарастающая в своей настойчивости.

Складывается впечатление, что мир (ну, скажем, – та его часть, что говорит и думает по-русски) просто бредит своим крушением, проговариванием его вариантов. Крушением даже не грядущим – а совсем уже близким: всмотритесь в датировки событий у Горалик (самое начало 2020-х), в приметы застигнутого Ночью мира у Мартиновича – это вообще уже почти сейчас. Мир строит испытательные полигоны для своей травмированности, потерянности, сиротства. Эта тема все увереннее и настойчивее пробивается из фэнтези и хоррора в литературу высокую, с тонкой психологией, изысканной эстетикой, сложной антропологией (как у Горалик) и метафизикой (а то и с мистикой, как у Мартиновича), со сложноустроенными культурными аллюзиями (как, например, у того же Мартиновича, да, пожалуй, и у Веркина). Налицо ее стремление работать со всей, в пределе, культурной памятью в целом – использовать ее ресурсы для понимания и заранее присвоения новой, пока еще только воображаемой ситуации.

Есть все основания предполагать, что у культуры отрастает и крепнет некоторая самостоятельная ветвь с обильными плодами.

(Заметим при этом, что природа Катастрофы, после которой мир приходится заново осваивать, не всегда ясна, это совсем не обязательно ядерная война, – а иногда даже и неинтересна. Важны две вещи: что прежнего больше не будет и главное, главное – что делать дальше.)

Когда лет десять назад Дмитрий Глуховский издал свое «Метро» о посткатастрофическом мире, оно произвело на современников такое сильное впечатление, что породило множество и подражаний, и продолжений, и компьютерных игр, фанатских сообществ и бог знает чего еще – совершенно независимо от своих литературных достоинств, которых у этого произведения, строго говоря, было немного. Зато был детально продуманный мир, буквально нанесенный на карту – со своим бытом и нравами, фольклором, предметной средой, повседневными практиками вплоть до кулинарии… Грубо говоря, все это можно было примерить на себя. И кроме того – роман Глуховского (не уверена, что он был единственный такой, но) стоял тогда особняком. В последние годы путеводители по миру-после-конца посыпались как из рога изобилия и явно независимо друг от друга.

Впору говорить не только о сгущении посткатастрофического, но и о его рутинизации.