Александр Амфитеатров - О китайцах, бурах, Льве Толстом и прочих недоумениях

Давным-давно, совсем молодой и бодрый духом, совершил я пешее путешествие по Кавказу. Много испытал я в нём приключений, имел курьёзных встреч. Одну из них – в деревне Казбек. Заночевав у рекомендованного мне во Владикавказе охотника-осетина, я поутру отправился на почтовую станцию завтракать. Подхожу к станции, – на крыльце мотается, еле можаху, какая-то вдребезги пьяная, – издали вижу, – несомненно московская фигура. Видит меня и устремляется с воплями и объятиями:

– Дрррруг!!! к’кими судьбами?

Оказывается: известный московский вивёр – капиталист, из крупных коммерсантов, ныне уже покойный, – царство ему небесное! – хотя весьма сомнительно, чтобы его туда пустили… да и что бы он там стал делать?!

– К’кими судьбами?!

– Путешествую, как видишь. А вот тебя-то зачем сюда занесло?

– Меня? На Казбек желаю!

– Зачем?!

– Желаю на Казбек, потому – очень я его, подлеца, возненавидел!

– Чёрт знает, что ты мелешь!

– Не «чёрт», а я, быть может, и пью-то третий день от того, что желаю на Казбек. Как сказал мне проводник, что ноги на нём, белом идоле, человеческой не было, – тут я его и возненавидел: желаю на Казбек, – и шабаш!

– И полезешь?

– Полезу!

– Смотри: долезешь ли?

– Коли не долезу, осетинам денег не заплачу, – потому условлено, чтобы без обману: привели на вершину, – половину денег из рук в руки; довели обратно на станцию, – получай другую половину и магарыч.

– Ну, давай тебе Бог вернуться целым. Что же ты теперь здесь-то, на крыльце, один топчешься?

– А это я такую манеру взял, чтобы к нему по утрам примеряться.

– К Казбеку?

– К Казбеку. Ишь, анафема, какой стоит дылдастый да белый! Погоди, будешь ты меня помнить, чёртов кум! – Так вот, – по целым утрам на него глазею, ругаю его да кулаком грожусь…

– Страху, значит, напущаешь? Ну – что же? Спьяну, и то – занятие! Только не понимаю, что будешь ты на вершине Казбека делать? Там ведь кахетинского не найдёшь…

– Как – что, милый человек?! Харкну ему всею пастью на самую маковку, где снежок почище, да и назад пойду.

– Затем только и полезешь?

– Затем. Наплюю и доволен буду. И в книге станционной распишусь: лазил такой-то купец, первой гильдии, на горишку Казбек и наплевал ему на темя… А то – белый! Вырасти-ка меня в экую дылду, я, брат, тоже белый буду! Под облака-то торчать – это не пенькой торговать!

Лезть на Казбек бедняге всё-таки не пришлось, потому что к вечеру того же дня купец стал задумываться, опасливо поглядывать вокруг себя мутными глазами и смахивать с лацканов пиджака «незримые предметы». А ночью вдруг забушевал, переломал у себя в номере всю мебель, и, когда поутру я пришёл его проведать, было уже поздно: московского альпиниста увезли в Капкай, связанного, в жесточайшем припадке delirium tremens [3] лат. delirium tremens – белая горячка. .

Нападки на Л. Н. Толстого раздаются довольно часто. Нападают иной раз люди убеждённые, со злобою не пустяковою, страдальчески нападают, идейно. И всё-таки, когда приходится знакомиться с противниками Толстого, всякий раз припоминается непорочно белый, величаво ушедший в синие небеса Казбек, тихий, задумчивый, курящийся, как фимиамом, голубыми парами ущелий, и у ног его – маленький, мятущийся, пьяненький человечек, который никак не может простить Казбеку, что он так велик и незапятнанно-бел.

Прочитав письмо И. Г. в редакцию «России», с выговором Толстому за невмешательство в англо-бурские дела, я подивился не столько этому письму, сколько вообще идее – привлекать Льва Николаевича к подобному вмешательству. Его упрекают, будто он, «ослеплённый мечтою об абсолютной правде и гуманности, словно в сомнамбулическом сне, с закрытыми глазами, ходит по головам живых людей только потому, что не хочет посчитаться с обстоятельствами реальной жизни». Увы! Это упрёк, который, тысячу восемьсот шестьдесят семь лет тому назад, был неоднократно поставлен современною близорукостью Высшему Существу, следовать которому по евангельским путям, вот уже четверть века, так страстно и настойчиво приглашает нас Лев Николаевич Толстой. Увы! И у Христовых «нравственных учений нет реальной исторической почвы», и они – «отвлечённая мораль, вне условий пространства и времени». В то самое время, когда Христос проповедовал: «возлюби ближнего, как самого себя», на окраинах цивилизованного мира шли кровопролитные войны против культурных или некультурных народов и даже – по странной случайности – в стране фризов (28 г. по Р. Хр.), которые, через голландцев, приходятся дедушками современным бурам. Христос не любил войны, Христос осудил воюющих, сказав глубокую истину, что «взявшийся за меч, от меча и погибнет». Христос не вмешивается в политические вопросы кипевшей вокруг Него преходящей жизни. Даже революционное брожение в самой Иудее, где Он ходил со Своею проповедью к грядущим векам, почти не имеет в Евангелии отклика, хотя бы теоретического. Кесарево – кесарю, а Божие – Богу, вот ответ Христов, явившийся отказом дать лозунг иудейской националистической революции, но зажёгший глубоким смыслом своим всемирную общечеловеческую революцию, которая длится на исходе уже второго тысячелетия, и – когда-то будет её конец с Новым Иерусалимом и блаженным millenium [4] лат. millenium – тысячелетие. !.. Христианская легенда говорит, что император Тиберий был расположен к христианству и даже хотел ввести Христа в число божеств римского народа. Вообразите теперь, что – хотя бы по поводу этого же восстания фризов, предков наших буров, – Христос обратился бы к Тиберию с представительством за маленький грубый народ, который не надлежит угнетать великому образованному народу! И, если бы не послушал Тиберий, – то написал бы письмо, с просьбою о вмешательстве в римско-фризское столкновение враждебному римлянам парфянскому царю!.. По мнению людей, живущих интересами насущного дня, так бы именно Христу и следовало поступить, тем бы он и доказал своё человеколюбие. Но вот вопрос: если бы Христос поступил таким образом, поверила ли бы, затем, вселенная в Его учение, отрицающее силу меча и царство от мира сего? Разумеется, нет. Потому что, кто приглашает, чтобы унять разрушительную работу одного меча, другой меч, всё-таки, значит, сам верит в меч, хотя бы призывал его не прямо для кровопролития, а только для угрозы.