Аким Волынский - Раскол в радикальной журналистике шестидесятых годов

Пылкий Громека в своих отношениях с «Современником», в самом деле, был в том двусмысленном положении, в каком должен был оказаться всякий умеренный либеральный деятель, ведущий борьбу с направлением, оказавшимся вне покровительства закона. Как мы уже сказали, он ничем не рисковал: ему нечем было рисковать, у него не было за душою ничего такого, чего он не мог бы твердою рукою занести в официально признанные проекты того времени. В борьбе с Чернышевским честное, твердое и недвусмысленное положение мог занять только тот, кто, отправляясь от другого философского мировоззрения, шел бы смелым, решительным путем к столь же серьезным и беспощадным выводам.

Каким-то особенным весельем и бодростью проникнуты первые книги «Современника» 1863 года. Редакция подобралась и, несмотря на отсутствие Чернышевского, повела работу с большою энергиею. Событием дня должен был стать роман Чернышевского «Что делать», а среди постоянных работников журнала, в качестве фактического соредактора, появился новый блестящий талант, свежий и остроумный, несмотря на свою, не всегда опрятную болтливость, несмотря на отсутствие внутреннего жара и протестантской сосредоточенности. Казалось, что «Современник» окреп окончательно. С внешней стороны он в этом году отличается изобилием литературных материалов. Но внимательно вчитываясь уже в первые книги, нельзя не почувствовать в идейной стороне дела какого-то разброда, разноголосицы, отсутствия духовно-сплоченной организации, направляющей все силы журнала по определенному пути. Фельетоны Щедрина, его многочисленные работы в разных отделах «Современника», – статьи о театре, письма из Москвы, многочисленные библиографические и полемические заметки, наконец обширный вклад, сделанный им в стихотворной и прозаической форме в № 9 «Свистка» – все это, конечно, придавало журналу оживление, яркость, силу. Но, несмотря на все это, «Современник» уже утратила, тот характер прямолинейной фанатической убежденности, какой он имел при Добролюбове и Чернышевском. В прежнем «Современнике» все кипело злобной нетерпимостью политического сектантства. Смех его сатиры звучал ехидно, вызывающе, задорно. Конрад Лилиеншвагер, Яков Хам и другие лицедеи «Свистка», несмотря на бледность и сухость сатирических талантов, несмотря на неразборчивость в выборе своих жертв, умели добиваться своими средствами определенно поставленной цели. Свист их, оглашая журнальное поле, так или иначе собирал людей под определенные знамена. Сатира возрожденного, иди, вернее говоря, перерожденного «Современника», с юным Щедриным во главе, при всей её сочной и богатой талантливости, не заключала в себе элементов истинно злого, непримиримого обличения. Вместо режущих слух свистков, в ней слышались взрывы задорного, зубоскального, порою распутного хохота, привлекающего публику новизною и неожиданностью хлестких и разухабистых словечек и оборотов, но отучающего от серьезного отношения к обличительной литературе вообще. Все то, что придает настоящей сатире глубоко серьезный и даже трагический характер, все то, что зреет в душе всякого талантливого писателя с годами жизни, вся та горечь, которая ощущается в позднейших произведениях Щедрина, совершенно отсутствует в его первых фельетонах. Здесь бросается в глаза бойкий и ядовитый ум, разлагающий жизнь в разных её пластах и направлениях, беспокойный юмор, мечущийся из стороны в сторону, как дикий зверь в клетке, почти неисчерпаемый, вечно живой балагурный талант, превращающий в ряд интересных, художественно-законченных эпизодов всякую бесформенную жизненную канитель. Но высокого настроения, духа, творящего в художественных образах смелые и значительные идеи, не видно в этих блестящих, но часто совершенно бесплодных писаниях молодого Щедрина. Россия неудержимо смеялась, читая небывало самобытные рассуждения о «дураковой плеши» и «дураковом болоте», о «Ване – белые перчатки» и «Маше – дырявое рубище», о «Цензоре в попыхах» и «Сеничкином яде», но смех этот не был очищающим, отрезвляющим смехом. Читатели сбегались послушать забавного рассказчика, умеющего коварно подмигивать и ехидно поддразнивать тех, про кого нельзя сказать открытой правды, но самая обличительная тенденция автора, расплывчатая и неуловимая, никого в сущности не язвила, не убивала ничьей репутации. Имя Щедрина скоро стало греметь, как имя нового таланта, щедро разбрасывающего ходкую и звонкую монету анекдотического остроумия. Но люди с настоящими духовными страстями и серьезным отношением к задаче журналистики знали, что в этом виде влияние Щедрина не глубоко, и слава его не прочна. Мы уже видели, с какою силою предостерегал Щедрина Достоевский, призывая его на новый, более ответственный и более достойный путь. Ниже мы увидим, как отнесся к нему молодой Писарев, не разглядевший даже за его юмористическими ужимками серьезного и многообещающего таланта. Для того, чтобы выйти на другую литературную дорогу и возвести свою сатиру на степень важного общественного и художественного явления, Щедрину нужно было многое пережить и перестрадать. В тяжелых нравственных испытаниях, от которых конвульсивно сжималась, трепетала и замирала вся русская жизнь, должна была отпасть от Щедрина вся та скверная накипь, с которою он вышел из провинциальных, чиновно-дворянских трущоб… Но при всех своих недостатках, при всей бессодержательности своих ранних обличений, Щедрин все-таки, с самого начала своей деятельности, заблистал в «Современнике», как звезда первой величины. Рядом с бездушными и мертвыми писаниями Антоновича, его фельетоны, его публицистические и критические заметки, каждый штрих его молодого пера дышат жизнью, играют свободным остроумием.