Аким Волынский - Ф.К. Сологуб

Мне хочется сказать несколько слов о Сологубе, с которым я связан долголетним знакомством. Это было очень давно. Я жил на студенческую ногу в Палэ-Рояле, на Пушкинской улице, и моим соседом по комнате был тогда известный поэт Н. М. Минский. С Минским меня тоже связывало давнее приятельство не только по литературе, но и в частном быту. Я не знаю, где теперь находится этот забытый поэт и философ. Его уже нет в Петрограде в течение довольно многих лет. Но положительно можно сказать, что его тут не хватает. Это прежде всего блестяще остроумный человек, находчивый оппонент, талантливый оратор и живой докладчик. В литературе он всегда играл роль вечного бродила, и имя его активно примешивалось к различным течениям нашей философской и общественной мысли, начиная с декадентства, где он занял сразу заметную позицию, и кончая дилетантскими «религиозно-философскими собраниями» и некоторыми социал-демократическими группировками, к которым он примкнул в последнее время. Беседовать с Н. М. Минским было сплошным, удовольствием. Семитический ум всегда в нем пенился и кипел. В своих настроениях он шел отсюда и шел всегда в дымке идейного пожара. Обычно литератор интересен скорее в книгах, чем в разговоре. Таков был В. В. Розанов. Но Минский в разговоре, в дружеской беседе за чайным столом, в летучем шельмовании какого-нибудь злободневного явления решительно выигрывал. Ко мне он приходил ранним утром, садился на край моей постели, любя беседовать со мною в такие именно часы.

Однажды он сообщил мне, что нашел для «Северного вестника» нового поэта. При этом он держал в руке синюю тетрадку. Сейчас же он стал вычитывать мне оттуда отдельные маленькие стихотворения. Помню отчетливо, что я очень быстро загорелся. Стихи меня поразили своею ясною простотою, какою-то неуловимою прозаичностью в тончайшем поэтическом повороте мысли. Самая мысль всегда была неожиданна, и простота выражений придавала ей своеобразную прелесть. И во всем – сухой ритм чеканных строф и белая облачная пелена нежнейших настроений, обволакивающая все мотивы. Минский читал несколько небрежно и бегло, скандируя стихи без оттенков голоса, тоном простой речи. Но стихи от этого только выигрывали. Мы тут же вместе решили дать стихам начинающего поэта ход на страницах журнала. Я был тогда фактическим редактором «Северного вестника» и, таким образом, я оказывался литературным крестным отцом новоявленного поэта. Это был Федор Кузьмич Тетерни-ков, состоявший где-то, в какой-то школе, на службе учителя, не знаю, по какому предмету. Фамилия Тетерников показалась Минскому непоэтическою. «Тетерни-ков, – говорил он, – может быть чем угодно, но только не замечательным поэтом!» При этом черные глазки его хитро улыбались. Он требовал от меня шикарного псевдонима для начинающего таланта. Я пробовал ссылаться на Фофанова, уже решительно непоэтичного по своей почти водевильно смешной фамилии, но Минский не унимался. Тогда я предложил фамилию Сологуб. Тетерников ее принял и стал печататься на страницах «Северного вестника» под этим псевдонимом, быстро приобревшим популярность среди петроградских литературных кружков.

У меня была своя редакторская тактика. Я строил ведение журнального дела не на знаменитых именах и репутациях, а на создавании новых литературных известностей. Если талантливого человека, вчера еще никому неведомого, настойчиво печатать из месяца в месяц, то не пройдет и года, как его уже будут знать в широких кругах. Так я и поступил в данном случае. Имя Сологуба сделалось постоянным ингридиентом журнальных книг «Северного вестника», появляясь всегда рядом с именами Мережковского, Гиппиус, Минского, а впоследствии и К. Д. Бальмонта. Было ясно с самого начала, что новое крупное дарование примыкает к той группе писателей, которые носили тогда название символистов. Откровенно говоря, я лично не видел ничего символического в поэзии Сологуба. Это была скорее стихия расплавленного металла, текущая в ясных берегах. Была тихая музыка какого-то внутреннего разлома, какого-то ферментирующего болезненного зерна, какого-то краха векового глубокого быта в замечательном личном преломлении. Это был не символист, а декадент в самом высоком смысле слова. И декадентство Сологуба, с ранних его веских шагов по литературному пути, было не деланным и аффектированным, а живым внутренним процессом, придававшим его стихам реальность и неотразимое обаяние.