Дмитрий Быков: Быков о Пелевине. Лекция вторая

Вот эта интонация презрения к человеку, которая не базируется на самом деле ни на какой религии, потому что ни в каком буддизме, ни в каком христианстве, ни в каком исламе нет презрения к частному человеку – эта интонация стала преобладающей. И не только у Пелевина. Трагедия в том, что когда человеку не за что себя уважать, он обязан презирать, у него нет другого выхода. На этом основано его, по-пушкински говоря, «самостоянье». Для того чтобы себя приподнять, он обязан других опустить. И поэтому люди у Пелевина начинают становиться персонажами компьютерной игры или сериала, как в «t», тлями, муравьями, животными, которых разводят вампиры для своего удовольствия, или компьютерными проекциями чужого воображения, как происходит в «Любви к трем цукербринам», потому что там как раз мы особенно остро чувствуем, что не осталось уже ничего, кроме компьютерных сценариев. Ну, осталась, как мы говорили, девочка Надя, как говорили мы на предыдущей лекции, чистое, доброе, святое существо, но опять-таки, что поделать, после пяти лет деградации очень трудно написать что-нибудь живое.

Девочка Надя, которая рассаживает пластмассовых животных под цветами, – это такое безнадежное сю-сю, что, право, «чтоб до истин этих доискаться, не надо в преисподнюю спускаться», как писала Новелла Матвеева. Если девочка Надя с ее растениями, с ее растительной жизнью – это все, что мы можем противопоставить офисному планктону, то это бесконечно грустно. Потому что раньше символом какого-никакого добра у Пелевина были все-таки насекомые и навозные жуки, а теперь еще глубже, теперь растения. И чем растительней, тем лучше. Потому что Надя и сама ведь абсолютное растение и жизнь она ведет растительную. Поэтому с растениями ей так по пути, она умеет с ними разговаривать, она к ним добра, они ее любят. Но, к сожалению, это тот самый толстовский идеал, о котором Лев Шестов сказал: «Всеобщая кроткая животность». Боюсь, что здесь уже пошла всеобщая кроткая растительность.

Какова же могла бы быть альтернатива? К сожалению или к счастью, художественная литература потому и является художественной, она потому и противостоит в известном смысле религии или, во всяком случае, выступает ее альтернативой, что поиски художественной культуры лежат в иной сфере. Мы знаем, что должна делать любая религия, любая секта. Ровно три вещи должна она делать, и все эти три вещи мы наблюдаем у Пелевина.

Во-первых, она должна давать, как мы уже говорили, источник самоуважения, ощущение продвинутости. Во-вторых, она должна давать концепцию бессмертия. Концепция бессмертия у Пелевина появилась немедленно, появилось лимбо, в котором можно соприкоснуться со всем былым опытом, со всеми былыми ощущениями – такое безвременье, такой Аид своего рода. И третья вещь, которая совершенно необходима для секты или религии: она должна давать единую всеобъясняющую картину мира, а в этой всеобъясняющей картине мира у Пелевина как раз все понятно: есть тотальное потребление и больше ничего.

Художественная литература, вот что удивительно, лежит совершенно в иной сфере. И вот в чем, собственно, причина главной неудачи толстовской секты. Я скажу сейчас очень важную вещь, я боюсь, что многие ее просто не то что не поймут, а не услышат, дело в том, что толстовство – это не та сфера, которая занимает сегодня многих. А напрасно – есть о чем подумать. Толстовская секта не удалась потому, что толстовцы искренне надеялись получить от участия в ней то же художественное наслаждение, которое они получали от толстовских текстов.

Ничего подобного не произошло. Толстовская секта в идеале должна была приводить – вследствие колки дров или размешивания глины босиком, или строительства крестьянских жилищ – приводить к тем же тонким, прекрасным эмоциям, приводить к той же эйфории, к которой приводило чтение некоторых эпизодов «Анны Карениной» или первый бал Наташи из «Войны и мира», или нехлюдовский сон в последней части «Воскресения».

Ничего этого не получалось. Люди месили глину и уставали, кололи дрова и сердились на себя за то, что они не умеют этого делать. А экстаза не было, эйфории не было. Им казалось, что путь через толстовскую секту – это путь к толстовскому художественному гению. И никак они не желали признать, что секта есть побочный результат художественной деятельности Толстого. Ему нужна была эта секта, чтобы оправдать новую художественную манеру. Но сам он о себе говорил: «Я не толстовец». Сам он очень любил, когда к нему кто-нибудь приезжал и начинал рассказывать, как ему стало хорошо в толстовской секте, любил встать и, перегнувшись через стол к другому художнику, в данном случае Горькому, очень громким, демонстративным шепотом сказать: «Все врет подлец! Но это он для того, чтобы сделать мне приятное». Классический толстовский ход.